Он едва слышно смахивал эти аккорды, тихо, проникновенно пел мягким своим баритоном. Режиссеры уговаривали его спеть в художественных фильмах. На телевидении предлагали ему передачу.
— Спасибо, нет.
Может быть, он опасался слов «однолюба», своего ж героя: «Я думал, вы серьезный человек, а вы на гармошке играете».
Друзья определили семью Аграновских лаконично: «Доброкачественная». О своих чувствах и привязанностях муж с женой говорили разве что с иронией. Изъяснялись. Словно жили этажом выше всех.
Как-то шли по рынку. Мороз был градусов за тридцать, зябнущие женщины, сидя на стульях, расчесывали какой-то псевдомохер, демонстрировали качество.
— Вот,— сказала Галя,— посмотри. Когда ты меня бросишь, найдешь какую-нибудь молоденькую, я буду одна кормить семью. Буду в такой страшный мороз сидеть и расчесывать мохер. Посмотри, тебе меня не жалко?
Что он ответил?
— Ну, во-первых, не так уж и холодно. Во-вторых, можно потеплее одеться.
…Это было так недавно.
— Какое же это было счастье! Тридцать два года! И он оставался для меня мужчиной в самом высоком смысле этого слова — всегда.
Его не сокращали? Но в нем сидел такой внутренний редактор, построже любого Главного. А кто сказал, что редактировать самого себя, иногда заранее отказываясь от дорогой строки, жертвуя частным ради общего, ради итога, что редактировать себя так жестко, так скрупулезно, как это делал Аграновский, кто сказал, что это — легче?
Один только раз я видел его, скромного интеллигента, во гневе. Руководитель отдела, будучи дежурным, самым, скажем прямо, примитивным образом «выправил» очерк Аграновского, и главное — не поставив его в известность.
— Как вы посмели! Кто дал вам право, без ведома и согласия. Такой правке я научу нашу курьершу тетю Машу за две недели!..
Толя был белый, губы дрожали. Тогда, семнадцать лет назад, у него был первый и единственный сердечный приступ.
А кто решил, что он был всеобщим любимцем? Не было этого и быть не могло. Нравиться всем — занятие весьма подозрительное. Люди разные, есть и завистники, есть и приспособленцы, да просто дураки, разве мало? Нравиться еще и им — последнее дело.
Нет. Приспособленцу он много лет не подавал руки. А с литератором, совершившим нижайший поступок, не здоровался все годы. Сколько? Тридцать два года.
Ошибался ли он когда-нибудь в оценке людей? Бывало. Но в худшую сторону — никогда.
С киоскершей внизу он был любезен и прост — ей ровня, и в этом не было игры. С друзьями прост уже по-другому. С главным редактором прост совсем иначе. Там в большом кабинете, уже видны были его степенность достоинство: «Хорошо, я подумаю. Пока не знаю…» Главный редактор, как обычно, вставал с кресла и присаживался напротив собеседника. Так и беседовали — простой мудрый спецкор и простой мудрый главный редактор. Два простых мудрых дипломата. Тут еще неизвестно, кто соблюдал дистанцию.
Прост он был, да не прост.
С ним было интересно, даже когда он молчал.
Сидит, молчит, просто молчит, и жизнь наполняется тайным смыслом.
Часто, очень часто улыбается, а глаза такие грустные, почти виноватые.
Талант — дар обременительный. Что нужно, чтобы талант расцвел или хотя бы не завял? Многое. Но главное: талантливому журналисту нужен хороший редактор. И непременно чтобы — хороший человек. У Аграновского было такое школьное определение — «хороший человек».
Легко ли в газете главному редактору со спецкором Аграновским? Судите сами. Ему дают задание писать о том, что недопустимо руководить кафедрами людям без ученых степеней. А он вдруг, сойдясь с героем, пишет об истинном ученом, которому нет времени формально защищать свои отличия («Тема блистательно лопнула»).
Пьяный тракторист разворотил рельсы, машинист поезда героически спас пятьсот душ, а сам погиб. Задание Аграновскому сформулировали конкретно, как новичку: вы должны написать такой очерк, чтобы во всех депо повесили портрет героя-машиниста. Такой очерк в итоге появился, но автором его был не Аграновский (машинист увидел впереди развороченные рельсы, перед его мысленным взором промелькнула его собственная жизнь, и он не мог допустить, чтобы… и т. д. То есть сознательно пошел на смерть, спасая людей).
А что же Аграновский? Он на паровозе проехал тот же перегон, засек время секундомером, и чудом уцелевший помощник подтвердил ему, что выпрыгнуть машинист все равно бы «не управился». «И если бы я написал: «Перед его мысленным взором…» — я обманул бы дантистов, домашних хозяек, колхозников, но тех путейцев, которые должны были в каждом депо повесить портрет машиниста, — нет, не обманул бы.