Мне кажется, я понял в этой поездке нечто гораздо более важное. Легенды нынче сочиняют ленивые и нелюбопытные люди, которым неинтересно, что было на самом деле, и лень это узнать. А жизнь все время сталкивает нас с такими судьбами, которые «сочинять» грех…»
Но все-таки был ли подвиг? Был. «Всей своей жизнью машинист был подготовлен к подвигу в высшем понимании этого слова: человек делает то, что он должен делать, несмотря ни на что. Ему не надо было размышлять, взвешивать — он выполнял свой долг. И это правда. И правда оказалась сильнее».
И почти как всегда парадоксальный вывод: «Как ни странно, случай частный, отличный от других, «заостренный» дает больше возможностей для обобщения, чем среднестатистический, который кажется нам типичным».
Непросто Аграновскому и главному редактору друг с другом, если главный редактор знает все наперед и не убеждает, а декларирует, не доказывает, а утверждает. Аграновский решает из «Известий» уйти, но тихо, спокойно. Он берет творческий отпуск на целый год. Но меняется руководство газеты, журналист возвращается. И далее, с середины шестидесятых годов, — «болдинская осень» длиною в десять лет. Аграновский публикует по восемь-девять очерков в год. И каких! Самых могучих. Теперь, когда пришла печальная пора подводить итоги, можно сказать с уверенностью: эти годы были поистине золотыми. А куда девались остальные, следующие?
Авторитет одной лишь должности не гарантирует еще единодушия, взаимопонимания и тем более безоговорочного согласия во всем — новый руководитель (опять новый главный редактор) не понимал этого. Или не желал понимать. Первый же очерк Аграновского правится, сокращается, режется: не по словам — опресняется по мыслям. Со вторым очерком происходит то же, Аграновский собирается в отпуск, ему обещают очерк не трогать до возвращения. Но он уезжает, и очерк печатают в искаженном виде. Ему навязывают далее не только тему, но и «положительного» героя, навязывают очерк, где все заранее ясно. Мучается, но пишет.
Можно, конечно, и на редкостном рысаке возить воду, только зачем.
А что делать ему? Уходить? Сколько можно. Он перестает писать и понимает: редактора это устраивает.
Он не писал годами. «Я ставлю эксперимент: сколько можно платить человеку, который ничего не делает».
Со стороны кажется — числящийся на службе вольный человек, что может быть лучше. Пиши в свое удовольствие. А что писать?
Его многие считают писателем. Нет, он не был им в том широком толковании, какое мы подразумеваем под этим званием. Он не был беллетристом, ему трудно давалась сложная конструкция больших произведений. Его именовали писателем за высокий литературный уровень, за глубину. Но ведь именно поэтому он был и остается журналистом номер один, и разве это хуже, чем, скажем, посредственный писатель!
Он нашел себе определение: литератор.
В свободное время, которого теперь много, пишет киносценарии художественных и документальных фильмов. Но ведь он не был и кинодраматургом. Берет работу иногда полегче, скажем прямо. Вина ли это его или беда? Он говорил: «Эти годы для меня пропали: я ведь очеркист». За эти семь лет он печатался в среднем раз в год.
Однажды сказал после очередной, редкой своей публикации:
— Вот, три дня прошло и — ни одного звонка. Такого еще не было.
Я думал, его волнует качество, собственное имя.
— Да нет же: не читают нашу газету. Перестали читать. Тираж совсем упал.
И вдруг (опять вновь — «вдруг») возвращается прежний редактор, с которым так хорошо работалось. Аграновский берется за работу, и… вот тут уже в самом деле — не получается. Пишет очерк — не на своем уровне. Талант — дар обременительный прежде всего для самого себя. Если бы под очерком стояла иная фамилия, сказали бы «хорошо». Он чувствовал себя подавленным. Началась, по его же словам, — «маета». Не может писать, но и без дела не может: «Дайте пока хоть что-нибудь отредактировать». Начинает мучительно набирать высоту. Кажется, обрел — «Картинки с выставки». Жизнь пошла по второму кругу, возвращаются опальные друзья. Звонит:
— Когда Игорь возвращается?
— Правда ли, что отдел права и морали восстанавливают?
От этого отдела он и поехал в командировку — в Бахмач, там распалась семья: «отцы и дети» не смогли поделить автомобиль. Вот передо мной записная книжка Аграновского. «Зачем я еду? Что надеюсь найти? В чем разобраться? Какая тут еще нужна публицистика? И тема не моя — семейная. «И чего мы, кум, дерьма наелисъ?» Еще не уехав, еще в Москве, он исписывает множество страниц. «Пока (из общих идей) приходит в голову вот что. Всеобщее образование не обеспечивает всеобщей нравственности — это разве что две параллельных линии. Технический прогресс никак не влияет на людскую мораль… Прогресс в том, что прежде делили чересседельники — теперь на станции Бахмач делят «Волгу».