Для Казина это пустое поле и этот притихший впереди лес заполнены жизнью. Он слышит все звуки и шорохи, по следам видит, кто, откуда, куда и зачем шел. И даже когда шел. Мне все это очень интересно, существует и открывается неведомая доселе вторая жизнь, и Казин — богатый должен быть человек, раз он эту вторую жизнь постиг.
Но Татаринов-то, Татаринов… Что ж они оба о нем ни слова? Я же не зря именно с ними в лес пошел. Что ж молчат о нем?
Кончилось поле, вступили в лес.
— Знаешь, Иван Иванович,— говорит Казин.— Данилин просил выделить тридцать человек на расчистку просек. Слышь?
— А где мы их возьмем,— отвечает сзади Бондарев,— пусть объявление через газету дают.
Спрошу, спрошу сам, где они его, Татаринова… А что «они его»? Оставили, бросили? Вроде не бросали.
На развилке остановились, Казин сказал вдруг:
— Здесь мы разошлись…
«Разошлись». Вроде как на равных. Но ведь Татаринов отстал.
— Да-а, он позади был. И вот сюда, влево пошел… В общем, мы-то сейчас как пойдем? По нашему маршруту или по его?
Мне интересно знать, где они его потом нашли.
— По его, по его пути.
Петляем долго и немыслимо. Видно, Татаринов действительно плохо знал лес, да и пурга была тогда ужасная. Снова оказались на каком-то поле.
— Вот тут,— показывает Бондарев,— мы его разыскали.
Остановились — старый ивняк и четыре березы на опушке леса.
— Тут,— подтверждает Казин.— Спасибо собака помогла, так бы не нашли.
— Точно-точно,— оживляется Бондарев,— идем, значит, с поисковой партией, смотрим — какая-то собака по опушке бегает и лает, зовет. Ну, один там из наших, с фабрики, он впереди всех был, подбегает, видит — Татаринов. Лежит. «Ну, Федор Григорьевич,— кричит,— ты тут разлегся, а мы с ног сбились!»
Тут, на опушке, я еще раз вспоминаю и оцениваю то, что случилось.
15 октября, в пятницу, заседало правление общества охотников. «На воспроизводственном участке браконьеров много,— доложил один из членов правления,— я слышал там недавно выстрелы. Стал считать — семнадцать выстрелов». «Завтра же пойдем посмотрим,— сказал Казин Татаринову,— возьмем Бондарева».
Наутро, в начале седьмого, несмотря на отчаянную пургу, все трое, как и договорились, отправились в лес. Как говорит Казин, он за всю свою жизнь такой метели здесь не видел. Сквозь отчаянные завывания ветра где-то рядом, в темноте, словно хлопали ружейные выстрелы — это ломались и падали под ветром провисшие от тяжелого снега деревья. Проваливались по колено в снег, под которым лежала незамерзшая грязь.
Прошли низину. У развилки Татаринов отстал.
— Где ты? — окликнул его Бондарев.
— Тут я,— донесся откуда-то из-за ветра голос Татаринова.
Двинулись дальше. Когда через некоторое время снова окликнули Татаринова, ответа не было. Позвали еще раз — только ветер воет. Двинулись дальше. Заговорили о лицензиях. О том, что, дескать, дали вот им три лицензии на отстрел кабанов, а как делить их — недовольные будут, как всегда…
Оба — и Казин, и Бондарев — утверждают, что искали Татаринова. Прошли, как говорят, дорогу на Звенигород, высоковольтную линию, покрутились. Вышли на Валыгинское поле — нет никого. Зашли в будку комбината декоративного садоводства. Обсушились.
— А ведь Татаринов-то нездоров, Анатолий Иванович,— сказал Бондарев.— Жаловался мне, что давление опять поднялось…
— Да-а,— неопределенно ответил Казин.— Да нет, зайца, наверно, решил подстрелить. Придет.
Обсушились. Погрелись. Перекусили.
Когда возвращались домой, спросил уже Казин:
— Поищем, вернемся?
— Да он уж, поди, дома чай пьет.
Так они шли, поочередно выказывая ленивое беспокойство и тут же уговаривая себя не волноваться.
А метель свирепствовала. Казин — молодой и крепкий — обычно за день проходил и 40, и 50 километров, хоть бы что, а тут… Хотели даже, признаются сейчас, ружья побросать.
Домой вернулись к обеду. Бондарев живет рядом с Татариновым. Соседи. Вернувшись, он не зашел к Татариновым. Почувствовал вдруг тревогу? Побоялся ли, ждал ли чего-то? (Как будто можно было отсидеться до лучшей поры.) К шести вечера прибежала взволнованная жена Татаринова: где Федор? Бондарев испугался: «А что, не пришел? Да он с Казиным вроде был…» — залепетал невразумительное.
Потом Бондарев сообщил о беде в милицию. Позвонил Казину.
Утром 17 октября, это было воскресенье, к Бондареву постучалась дочь Татаринова — Анна.
— Иван Иванович, дорогой, пойдемте в лес, покажите, где шли…
— Не могу, радикулит у меня… — и Бондарев закрыл дверь.