Побыл я и на могиле Степанова. Ухоженная, опять сноп хлебных колосьев, уже нынешнего, недавнего урожая, памятник аккуратный.
…Ах, какой был бы памятник ему от нас, от всех, самый прочный и светлый, если бы сейчас, после его гибели, мы не лгали друг другу!
И главное — зачем? В очерке ни словом не упоминалась прокуратура, и редакция не ждала от нее никакого ответа. Показать, что прокуратура не в стороне от этой шумной истории? Но мы знаем: прокуратура стоит на страже законности у последней черты, и авторитет ее в нашем обществе совершенно не нуждается в искусственной поддержке.
Как же нужно не уважать орган печати, чтобы составлять такую классическую отписку — от первого абзаца до последнего. Но ладно, газета — пусть, тут не до ведомственных обид, как же нужно не уважать само дело, которому ты служишь. Честь и достоинство человеческой личности, на страже которой должна стоять прокуратура, от прокуратуры же, точнее от некоторых ее работников, приходится защищать.
Самое настораживающее — в том, что сделано все было с легкостью, без всякой нужды. В таком случае может быть, и лучше, что дело коснулось имени, а не судьбы.
Кого обманываем мы, создавая видимость работы вместо работы, видимость цели — вместо цели?
Кого обманываем мы?
Себя.
Что понравилось мне в письме Потемкина — простосердечие: «Прошу Вас изыскать возможность в публичной реабилитации, если не в вашей, то в областной газете «Красный Север» или районной «Новый путь»,
Ему и перед местными журналистами неудобно, он, Потемкин, ведет в газете внештатный юридический отдел. Еще руководит секцией в районном Совете ветеранов войны. Еще он — заместитель секретаря первичной парторганизации нарсуда и прокуратуры. Перед ними, коллегами, тоже как-то неловко. Еще Потемкин — депутат райсовета.
Да просто перед соседями неудобно.
Мы идем с Потемкиным по вечернему Белозерску, он мне рассказывает, а я все смотрю на его левую ногу. От ходьбы она к концу дня опухает. Все эти десятилетия.
Виталий Васильевич — инвалид войны.
…Начались зимние школьные каникулы 1943 года, когда он, десятиклассник пришел в военкомат. Было ему тогда семнадцать.
А всего из Белозерска уходило их в тот день тридцать шесть человек. Тридцать шесть мальчиков. Уходили почти безвозвратно.
Юный Потемкин еще учился на курсах в пехотном училище, когда старший брат его Николай, десантник, погиб. Отец, получив похоронку, умер. Остались мать и пятеро сестер.
Курсы были ускоренные, он вышел рядовым и все звания получал в боях. Первые бои — под Харьковом, на третий день он, пулеметчик, был ранен осколком мины в левый локоть. Это было в августе сорок третьего. После медсанбата — снова бои, форсировал Днепр. И снова в августе, сорок четвертого, под Бухарестом, его опять ранило. Он, уже лейтенант, командовал ротой. Брали высоту, и пулеметной очередью ему пробило левое колено, плечо и правую руку. Солдаты тащили его на плащ-палатке под огнем пять километров.
Медсанбат в Румынии, госпиталь в Бельцах. Ему хотели ампутировать ногу, но он не дал.
Домой приковылял: в правой руке костыль, в левой — палочка. Единственный мужчина в доме. Раны еще долго открывались.
— Когда было тяжелее всего?
— А когда по пути к дому лежал на Ярославском вокзале, в Москве, в комнате отдыха. Лежу пластом, только головой могу вертеть. А тут по репродуктору передают вдруг: наша дивизия взяла город — и Москва ей салютует. Вот тогда я заплакал.
…Тридцать шесть мальчиков уходили тогда зимой на войну.
Тридцать из них погибли. Шестеро вернулись.
Все шестеро вернулись инвалидами.
Что ни говорите, как бы он даже ни работал те два своих последних года — пусть даже сдал немного, но тот день, когда он уходил, — и грамоты, и цветы, и речи, и все-все это было итогом не этих двух лет, а всей его жизни, прожитой не напрасно.
Мы идем с Потемкиным по вечернему Белозерску. хрустит снег под ногами, первый снег. И я от имени газеты прошу прощения у бывшего прокурора.
1984 г.
После анонимки