Все — «за». Чего же тогда боятся они, молодые офицеры, комсомольцы? А вдруг присвоят звание гвардейской, а потом какое-нибудь ЧП в полку произойдет.
Держат месяцами подписанное всеми ходатайство и никому об этом не сообщают. И полковники, и генерал не знают, что комсомольцы им «отказали». И на полковом плацу перед штабом небольшой мемориал по-прежнему опоясан рисованной гвардейской лентой, рядом призыв: «Морские пехотинцы! Боритесь за право называться гвардейцами в честь 13-й бригады морской пехоты!». В мемориал замурована гильза от зенитного снаряда, а в ней — фамилии тех, кто создавал мемориал, и просьба к будущим комсомольцам, которые добьются, наконец, права именоваться гвардейцами, записку эту поместить в комнате боевой славы.
Благов, начальник политотдела береговых войск флота, узнал об отказе от меня.
— Обещаем,— сказал он твердо,— что доведем это дело до конца. При одном условии, если пройдут успешно стрельбы. Это главный показатель, итог двух лет службы.
— Только к декабрю успейте,— напомнил я.
Мы прогуливаемся с Барышевым по городу. Он — в полевой черной форме: брюки заправлены в сапоги, черная куртка, черные погоны, нарукавный знак морской пехоты, тельняшка… Сухопарый, подтянутый, черный берет — на самые глаза. Я знаю, он тоже кирпич кулаком расколет. Но главное — невидимая внутренняя сила, на него оглядываются прохожие даже здесь, в приморском городе.
— Когда-то были крейсера, такие, как «Рюрик», они в одиночку целые эскадры гоняли. Идет матрос, на бескозырке — «Рюрик», и он этим гордился. У нас сначала названия кораблей с бескозырок убрали, а потом и флотов. Теперь просто: «Военно-Морской Флот». Пропагандируем везде традиции, а обезличиваем все, что можно. Это в недавнюю пору под видом повышения секретности сделали. Ведь что такое присвоить полку имя 13-й бригады? Разыскивать ветеранов ее, приглашать на принятие присяги, другие торжества. И не только Героев, но и рядовых, они тоже воевали. По местам боев пройти. В семьи погибших зайти — землю вскопать, дом подновить. Связываться со школами, комсомольцами, их работу оживить. Подключить военкоматы, пусть в гвардейские части отбирают достойных… А Дубинда? Зачислили бы Дубинду почетным матросом, под его портретом в казарме стояла бы заправленная кровать. Фамилия его на каждой вечерней поверке звучала бы первой… В общем, память должна жить в казармах, а не в бумагах.
Барышеву 40 лет. Часть его жизни ушла в песок. Он уже чувствует: запас сил не бесконечен. Снова заболела жена. Не исключено, что по этой причине отсюда придется переводиться. Мне кажется, что, если это случится, здесь облегченно вздохнут. Но главное, я не уверен, что и на новом месте он окажется кстати.
Мы прогуливаемся по улицам, Барышев знакомит меня с городом, но я смотрю поверх домов, на крыши, туда, где воздвигнуты намертво, на века огромные буквы: «Слава советскому народу, борцу за мир», «Слава Военно-Морскому Флоту», «ДОСААФ — школа патриотизма», «СССР — великая морская держава». Лес, джунгли бетонно-кирпичных слов на крышах. «Слава советскому народу-победителю» — как будто война окончилась только вчера.
Что значит все это само по себе, не осененное живой памятью?
Мы прогуливаемся, и ни он, ни я еще не знаем, что скоро полк успешно отстреляет, второй год подряд будет признан лучшим на флоте, но пройдет декабрь, за ним январь, пройдут месяцы, годы, а дело так и не сдвинется.
1988 г.
Неповторимая Одесса
Если вам очень крупно повезет, и вы попадете в Одессу где-то в середине мая, подстерегите момент, подстерегите мгновение — всего несколько дней в году, и вы увидите Одессу в подвенечном уборе: каштаны уже отцветают, но не отцвели еще, тяжелые белые свечи еще держатся — белое видение, излучающее вечерами призрачный свет и тепло. И тут как раз — еще видение: подошла, расцвела акация, знаменитая одесская белая акация. В такие теплые, белые вечера, кажется, полное, до краев, несбыточное счастье — где-то рядом, в загустевшем воздухе, и его можно даже потрогать, стоит лишь протянуть руку.
Летом разомлевшие от жары полные мамы кормят полных детей. Дети лежат — их кормят, дети играют — их кормят. Дети купаются и плескаются у берега — мамы все кормят их.
А одесские дворы летом? Прямо с улицы Пушкинской, можно с Дерибасовской — как вам угодно, вы попадаете в гулкий каменный двор. Одна хозяйка стирает белье, другая громко рассказывает, как она рожала, третья кричит через балкон, что ее сын Тосик лучше всех играет на скрипке. На веревках висят ковры, одеяла, шубы. Летом здесь всегда пахнет рыбой.