А. Коткин, врач «скорой помощи», последний, кто в тот день разговаривал с Журавлевым:
— Я приехал по вызову. Ну что… Ему нужен был просто собеседник, а не врач. Поток слов — о неустроенности нашей, о несправедливостях, безнадежности. В аккуратной рамке под стеклом я увидел газетную вырезку: «Журавлев и др.»…
Минуло больше недели, когда приехали грузчики и стали вывозить мусор, все, что обвалилось. Набралось три больших самосвала. Грузчики и нашли случайно в самодельном сейфе, в стене, записку: меня, мою семью убила партийная и советская мафия. Правды на свете нет.
Его ли записка? Разберутся.
Если даже это и самоубийство, все равно — убийство.
Вспомните, кто занимался им, Журавлевым?
Когда Широков с группой обратился в суд с иском к «Крымской правде», председательствовала О. Перескокова — молоденькая судья, жена милиционера (а ведь речь-то шла о произволе милиции, и среди истцов — недавние работники МВД). Она не постеснялась сесть в машину истцов, и они кавалькадой, в машинах отправились на разбор в садоводческое товарищество.
Когда Журавлев, вконец измученный, дал большую телеграмму на имя президиума Съезда народных депутатов, где описал свои мытарства, включая психбольницу, поручили разбираться во всем студенту-практиканту.
Теперь, когда Журавлев скончался (погиб? убит?), когда после вмешательства «Известий» уголовное дело все-таки было возбуждено, кому же поручили расследовать все это? М. Белоусову — стажеру…
На живом практиковались, теперь — на мертвом.
Хочу спросить второго секретаря обкома партии товарища Федуличева, правоохранительные органы — его епархия: это что — вызов? Как же надо презирать своих сограждан…
Нет, нельзя было помочь Журавлеву. Ведь инвалид войны не квартиру просил, не телефон, не садовый участок. Его просто нужно было защитить от окружения, от общества, которое он сам защитил когда-то и в котором жил, а это невозможно.
М. Соколин, секретарь территориальной партийной организации:
— Я звонил следователю Гайворонскому. Спрашивал, цел ли партийный билет Журавлева. Я же должен отчитываться об утрате партбилета. Он говорит: «Цел. Паспорт сгорел, а партбилет цел». Хорошо, говорю, сами его и сдайте. Еще я спросил, надо ли нам на партийные деньги венок и одежду Журавлеву купить. Следователь говорит: «Не надо, за счет госбюджета». Видимо, имел в виду, что самоубийца.
Госбюджет — копейки. Значит, будет Иван Михайлович неодетый, фанерный гроб даже кумачом не покроют.
Бывало, правда, и иначе, но то были великие самоубийцы. А кто такой Журавлев?
Вспоминаю, как год назад, в холодноватый день мы стояли с ним на кладбище возле могилы жены.
— Хотите посмотреть, как меня похоронят? — мы оба разглядывали нищую заброшенную могилу рядом — ни имени, ни отчества.
Не знал, не ведал Иван Михайлович, что и это для него слишком большая честь — просто лечь в землю, как угодно.
Когда я приехал в Симферополь, с момента его смерти прошло более полутора месяцев. А он, Журавлев, так и не был похоронен. Сначала следователи попридержали, потом, уже несколько недель, предавали земле тех, у кого есть родственники и кого надо хоронить по ритуалу. Полтора месяца, теперь уже и больше, он лежит в морге, заваленный, как бревнами на складе, такими же, как он, безродными, на которых пока не хватает ни досок, ни кумача.
Как сказал Христос, шедший на распятие: «Не плачьте обо мне. Но плачьте о себе и о детях ваших».
Симферополь. Гостиница «Украина». Журавлев сидит рядом, в номере. «Я знаю, вы не возьмете, но все-таки…— он неловко лезет в старенький портфель и достает банку с вареньем. — Это еще жена готовила, осталось. Очень прошу». Я знаю, что его нельзя обижать, но и взять нельзя. Завтра придет могучая, мстительная стая, и эта банка будет мешать мне.
Глаза у Журавлева под очками большие и виноватые. Он еще более неловко засовывает банку обратно в портфель, быстро прощается и уходит.
Через секунду хлынул ливень. Хочу окликнуть Журавлева, чтобы задержался и переждал. Но через окно вижу, как он, уже весь мокрый, пересекает большой гостиничный двор, сутулясь, неуклюже опираясь на палочку, быстро скрывается за углом.
Я еще не знаю, что вижу его последний раз.
1990 г.
Свидетельница