В маленьком пыльном городишке Сычевка на Смоленщине доживала свой век Анастасия Ивановна Огурцова. Казалось, остаток жизни доживет она спокойно; все пути-дороги оставшихся недолгих дней ее были уже давно измерены — двор, огород, магазин через площадь. Был еще самый дальний путь — на воинское кладбище, но туда, где в войну расстреливали ее сына и мужа, туда, на самую окраину, она теперь из-за старости ходила уже нечасто.
И вдруг, когда стало ей уже под восемьдесят, она собралась за границу. Не сама собралась и не сразу.
Сначала к ней в Сычевку пожаловал незнакомый человек, она сразу определила: «человек не простой, портфель в руках, как книга большая». И не один в избу вошел, следом — Мурасев, участковый милиционер.
— Огурцова,— сказал Мурасев,— мы по делам к тебе. Хочешь, Огурцова, за границу съездить?
— Не, не хочу.
— Зря, Огурцова, я б поехал,— это опять Мурасев.— Свет посмотришь.
— Такая старая? Нипочем не поеду.
— Все-таки надо вам ехать — на процесс.
— А что это — процесс?
— Суд, по-нашему.
— Какой суд, у меня пальцы замлели в ногах: старая.
Отказала она им. Потом еще двое приехали. Смоленские. Когда они объяснили ей, что там, на суде, расскажет она о муже и сыне и что дело это государственной важности, она согласилась.
— Вам дадут провожатого, не волнуйтесь.
Анастасии Ивановне Огурцовой за границу собраться, что подпоясаться. Капли взяла, чтобы от сердца отлегло, бутылочку воды — запивать. На прощание наказала соседям смотреть за курами.
До Москвы провожала ее Галина Маркова, рабочая молочного завода. Когда проплыли за окном и остались позади сычевские окраинные избы, Анастасия Ивановна взгрустнула, стала рассказывать своей провожатой о муже, о сыне, о том, как расстреливали их в 1942-м, показала газеты и даже одну книгу, где о них писали. Вынула фотокарточки их, разволновалась, всплакнула и полезла за каплями.
В Москве их встретила черная «Волга».
— Ты зайди к соседям-то,— говорила Анастасия Ивановна на прощание Марковой, — зайди, скажи — доехала, мол. Теперь, мол, дальше меня повезут. Да за хозяйством догляди.
Переводчик прокуратуры Евгений Петрович Кожухов хоть и молод, во внуки Анастасии Ивановне годится, но на процессах бывал немало, и нацистских преступников повидал всяких, и свидетелей встречал самых разных. Однако когда в прокуратуре СССР увидел Огурцову, несколько удивился: совсем маленькая старушка в длинной юбке и кофте, пиджачок сверху и платочек цветной вокруг головы повязан. Среди прокурорских мундиров она выглядела странно и потерянно. В столовой, куда первым делом повел ее Кожухов, Анастасия Ивановна у кассы полезла за узелком с деньгами, да так, видно, далеко и хитро он был спрятан, что Кожухов в неловкости оглянулся по сторонам и заговорил быстро: «Потом-потом…».
Она взяла со стола черный хлеб и стала мелко-мелко крошить его в молочный суп. «С ней не соскучишься,— подумал Кожухов.— Что-нибудь такое вот… выкинет, развеселит на суде, вот уж будет не кстати-то».
Потом они разговорились. «Петрович» ей понравился, и она сидела, рассказывала ему свою жизнь.
— Читать я не могу: нас семеро было, я — старшая, нянчить надо было. Крестьянством занималась. Переехали когда в Сычевку, я в паликмахерской работала. В должности уборщицы. Дура я, дура… Надо было уезжать в войну-то, нас военный один, знакомый наш, отправлял, а мы осталися. Муж говорит: знаю я, как к немцам попадаться, поехали. А он еще в первую войну, в плену у них был, а уж теперь-то его по болезни не взяли. Поехали, говорит. А я… избу пожалела. Дура, ох, дура, семью сгубила. Немцы в соседнем дому, с нами-то рядом, кухню сделали. Во дворе навоз у них, грязно. Сын это, Дмитрий мой, говорит: «Иди, мам, помоги им убрать». — «Не,— говорю,— там много, не хочу». — «Ну, я прошу тебя». Ему шестнадцать тогда было, в восьмой ходил. Ну, взяла вилы, пошла. Одну плетуху наклала на огород, другую, а Дима мне: «Сюда, мам». Я навоз на вилы — и к нему, смотрю, он мешочек красненький, ну, такой,— при Николае полпуда муки в ем продавали,— мешочек этот и вроде как вазелином смазан, он его в яму кладет, гляжу, а в ем — наганы. «Зачем ты? Ты что?». А он мне: «Пригодится… После войны продадим…». Ребята все, как один, были — что Капорцев, что Плетнев, что Панфилов, что Дубровский, что Кузнецов. Да моих двое. Всем по шестнадцать, только Лександр Андреич мой — старик, да и то — сорок пять было. Ну вот, они оружие заготовляли, дома у нас и хранили, а муж мой что надо — ремонтировал. И гранаты над дверью у нас лежали, маленькие такие, кругленькие — черные с белым, вот как эта баночка.