Потом бригада собралась на хуторском кладбище. Курилов на тракторенке привез гроб и три лопаты — две совковые и штыковую. Яму вырыли в рост — все по-людски. Чамкин спустился в могилу и принял гроб. Закопали, руками разгладили. Не хватало надписи.
Посчитали, решили: скинуться по пятерке и заказать надпись: «Неизвестный советский воин».
— А весной цветы посадим.
— Да, хорошо бы ползунки. Они цветут каждый год.
Хотел Курилов оригинальный памятник поставить: три ружейных ствола у изголовья перекрещены.
— Знаете, есть такая команда: привал, ружья в козлы. Вроде как на вечном привале. Но не смог, один не осилил.
Всю войну Курилов был в пехоте, закончил ее сержантом.
— Там, где пехота не пройдет, там не наша территория. Последнюю военную зиму ни разу в тепле не ночевали. Спали в снегу. Команда «Привал» — и спим. Блиндаж — самое уютное жилье. У командиров в один накат, в два, занавеска. А у нас — с подручного материала, яму выроем, дерево положим, ветками закроем, этой же землей присыплем. Одну сосну для блиндажа я на нейтральной полосе пилил. В Польше, под перекрестным огнем, правда, бесприцельным. Знаете, о чем мечтал? Кончится война — блиндаж хороший себе выстрою, пусть у всех будут дома, а у меня — блиндаж, теплый уютный…
Особенно не хотелось погибать в Берлине, последние денечки. Через Трептов-парк бежим, рядом — Шорохов, командир отделения. Вдруг ранило его, прямо на решетке парка повис. «Володя, — говорит мне. — Володя, меня убило. Меня убило». Я говорю: ничего, будете жить. Перевязываю, у него верхняя часть лица вся разбита. Хотел его в санбат сопроводить, а мимо бежит с пистолетом в руке лейтенант Козлов: «Вперед, — кричит мне, — вперед! Санитары возьмут». Он с пистолетом прямо посреди улицы бежал, и его пулей — в грудь, навылет. А он — крепкий, даже не упал, только склонился. Кожанку сорвали, гимнастерку разрезали, перебинтовали, он согнулся и сам пошел назад… Если б не война, я б сейчас, может, другой был бы — хуже, что ли, не знаю. Ведь если б не война, что б я знал сейчас? Что б вспоминал? А так… а теперь — ребята со мной, все, и живые, и мертвые, все — были и остались.
Курилов, как и отец Воротынцева, освобождал свои родные края. Многим хуторянам выпал этот жребий. Как знать, думали мы вместе с Куриловым, может быть, и этот неизвестный был из хутора. Может быть, он шел к родному порогу, тяжело раненный выронил карабин, который стал слишком тяжел для него, и сумел проползти еще несколько метров. Единственное, что грело его, — родной дом был рядом, он так и замерз — лицом к хутору.
Сегодня, сорок лет спустя, изъяв память о нем, его убили второй раз.
…Это для Воротынцева — неизвестный, для Сонкина и Голубева — неизвестный. А для Владимира Федоровича — известный. Он, мертвый, и сейчас глядит ему вслед.
P. S. Очерк был готов к печати, когда из хутора пришло письмо от Варвары Семеновны Петровой, многолетнего депутата: «После Вашего отъезда было некоторое затишье в хуторе, но вскоре прибыли официальные лица из райисполкома и горкома партии. Назначили перезахоронение… Был оркестр, цветы и венки от организаций, солдаты дали салют. Все было, как положено, только с опозданием на пять с половиной лет…».
1986 г.
«Неизвестный»
Главные виновники печальной истории — председатель исполкома сельского Совета Воротынцев, председатель колхоза Голубев и секретарь парткома колхоза Сонкин. И, конечно, военком, фамилия его не была названа: он умер в 1983 году. Но читатели требуют, назову — Старочкин.
В редакцию хлынул поток писем — горьких, печальных, гневных. Пишут инвалиды войны, вдовы, сироты. Пишут целые коллективы — заводские, студенческие, от советов ветеранов, от собраний по месту жительства. Да и просто ходили люди по улицам, собирали подписи, откликнулись даже из-за рубежа.
С гневом пополам — растерянность.
Чувства людей понятны, война собрала дань с каждой семьи. Почти с каждой. Вдовы и сироты ездят по белу свету, пишут во все края, ищут, все ищут близкое имя. «Только в прошлом году, через 42 года, я нашла могилу брата, он погиб в 1943-м, на Курской дуге. Поехала, поклонилась той земле, взяла горсть ее с собой, храню. К. Лихтерова, ветеран войны, г. Днепропетровск».
А вот другие письма — о тех, кто пал на неизвестной земле. Потери — те же, а строки — другие, другая драма.
«У меня погибли сынок Коленька — штурман авиации, 19 лет, и муж… Могил их не знаю, цветов не ношу. Горе мое незабываемое. М. Кадникова, г. Краслава». «В нашей семье погибло шестеро братьев Филипповых. Один из них — мой отец. Неужели пройдет жизнь, и я не смогу узнать что-либо о своем отце, это очень горько… В. Прядкин. Минск».