Как выяснилось, свадьбу праздновал повар железнодорожного ресторана. Вечный огонь входил в его праздничное меню.
На моих глазах свершилось оскорбление памяти. От оскорбления до осквернения далеко ли? Даже если и не близко, все равно — по дороге, по пути.
Память — состояние духовное, глубоко внутреннее. Инсценировать память — значит плодить бездуховность.
В Находке молодожены следуют к камню, обозначающему побратимство с одним из японских городов. В другом городе на севере Тюмени шествуют к отметке, указывающей, что здесь забила первая нефть. Какая связь со свадьбой? Кому нужны подобные маневры? Речь не о запрете, о другом. То, что дорого, памятно, свято, нельзя обращать в моду. Всякий формализм выхолащивает суть.
Связывать события личной жизни с общенародными, государственными необходимо, когда есть внутренняя потребность, чувство личной причастности.
Мне ничего не стоит доказать, что с военно-патриотическим воспитанием в Крыму обстоит лучше, чем где-либо. Так оно и есть. Торжественные обряды, ритуалы, слеты, походы, пробеги, марши, митинги, манифестации. Все есть, всего вдоволь. Единственная область, где два города-героя. И музеи — уникальные. И в Севастопольскую панораму, и в Аджимушкайские каменоломни под Керчью поток не иссякает.
В Керчи каждый год 9 Мая после торжественных возложений венков жители расстилают скатерти на склонах горы Митридат, садятся семьями, поминают павших. Снизу, из центра Керчи, картина волнующая, вся гора устлана скатертями.
А рядом с городом, чуть больше десятка километров — Багеровский ров с обелиском. Здесь в войну были расстреляны 15 000 жителей Керчи. Здесь лежат матери и отцы тех, кто поминает их на склонах Митридата.
Я спросил директора Багеровской восьмилетней школы, многие ли из Керчи приезжают сюда 9 Мая возложить цветы.
— Человек семь-восемь…
Как же так… К городским монументам возлагают, а к месту гибели родных — нет. Но без любви к матери, отцу не может быть любви к Родине. До какой же степени надо заорганизовать дело так, чтобы гражданская всеобщая память заслонила личную, кровную.
Это случилось не сегодня. Сегодня мы лишь пожинаем прошлое. Мы так много призывали и организовывали, что не успевали прочувствовать. Так много говорили, что не успевали задуматься. Думали одно, а говорили другое. Созрело противоречие — между самовнушением и действительностью.
В данном случае, как это и бывает, грозовой разряд поразил именно высшую точку.
Собеседник мой — Николай Васильевич Багров, мы одногодки, в один год ушли отцы, в один год погибли. Мы говорим о поколениях отцов и детей, я слушаю его с доверием, потому что сам он тоже десятки лет настойчиво и безуспешно разыскивал могилу отца.
Николай Васильевич — секретарь обкома партии, идеология — в его ведении. Работать сегодня трудно, многое из того, что он должен и готов сделать, было обесценено до него.
В этом старом здании, в бывшем семинарском саду за окном его кабинета в войну был самый большой сборный пункт. Отсюда и увозили людей на 10-й километр Феодосийского шоссе, туда, где и сегодня, закрыв глаза, можно увидеть розовую траву и розовые деревья.
Прежде чем ставить памятный знак, изучается история события, его суть и подробности.
Обелиск поставлен, «Поле памяти» ухожено. А кто лежит в этом поле? Кого расстреливали, когда, сколько их, жертв? Я обзваниваю архивы, обхожу присутственные места, зашел в краеведческий музей — никто ничего не знает. Называют и 12 000 расстрелянных, и 8000, и другие цифры. И — ни одной фамилии погибшего.
Но разве «Поле памяти» лишь строительное сооружение? Тогда можно было бы раз и навсегда поставить один монумент сразу для 20 миллионов.
Как фашисты сумели обмануть тысячи жертв? А может быть, их везли насильно? Кто руководил расправой? Почему у людей не отобрали ценности? Я хожу по городу, словно с протянутой рукой, блокнот мой пуст. Установить что-нибудь конкретно невозможно, говорили мне: мест массовых казней вокруг Симферополя было более десятка, а людей уводили ночью, поди узнай — куда.
Но не может же быть, чтобы рядом с родным порогом 12 000 человек пропали без вести. Я свернул с официального маршрута и, оставив казенные кабинеты, стучусь в частные квартиры. Поэт Александр Ткаченко, сын комиссара партизанского отряда, свел с другом отца Георгием Леонидовичем Северским. Теперь ему семьдесят семь, в войну был заместителем командующего партизанским движением в Крыму.