Определить, кого расстреляли на десятом километре, вполне можно, — рассказывает Северский. — Немцы вошли в Симферополь на рассвете второго ноября, а через месяц с небольшим начались массовые расстрелы. Они длились всего несколько дней, к рождеству сорок первого немцы планировали закончить акцию. Других мест казни тогда еще не было, только этот ров — огромный, противотанковый.
— Сами же симферопольцы и рыли его?
— Да, готовились защищаться.
— Хоть один немецкий танк угодил в ров?
— Ни одного. Немцы вообще с другого конца вошли. Так вот, поначалу паники не было, объявили, что перевозят в гетто. Разрешили взять драгоценности — в отдельные узлы. Народу собралось столько, что часть отпустили домой, велели прийти через три дня. Тут и совсем успокоились… Это был геноцид. Несколько партий расстреляли в нижнем белье, поэтому и удалось часть драгоценностей спрятать на себе. Операцию проводила зондеркоманда 10-а, штаб ее был на Шмидта, хотели мы взорвать, но не удалось. Командовали капитан Курт Кристман, он умер года три-четыре назад в Штутгарте… — нет, его не судили — и помощник Вальтер Керер. А в других-то местах уже много позже казнили, о рве уже и забывать стали, все-таки столько времени под немцами. Последние три дня стали расстреливать в Дубках и в Красном, это под боком, весь город слушал выстрелы, и когда немцев выгнали, все симферопольцы кинулись туда. Сами раскапывали, еще до Чрезвычайной комиссии. Трое суток копали, ночами жгли костры. Сотни трупов опознали, артистов драмтеатра, — подпольщиков обнаружили в колодце.
…В ту пору имя самого Северского было легендарным. Он возглавлял самые рискованные операции. В 1942-м его наградили орденом Ленина. В начале войны, партизана — случай редкий.
Довольно известный факт. Из Ялты уходил последний теплоход, он пришел из Одессы, зашел в Севастополь. Перегруженный — 5000 человек: старший комсостав, раненые, дети. Уже ворвались в город немцы, а теплоход все не отчаливал, ждал последнего пассажира, одного из руководителей республики в Крыму, у него хранились важнейшие документы. Ждали напрасно, потому что руководитель этот остался с немцами. Время было упущено, и когда теплоход отплыл, его тут же, неподалеку, на траверзе Симеиза расстреляли — в упор, на бреющем полете. Спаслись трое.
Северский выследил и собственноручно прикончил изменника.
Однажды на партизанский штаб напали, был бой, немцев отогнали, но в сторожке лесника они сумели захватить дочь Северского, шестилетнюю Люду. Георгию Леонидовичу доставили от немцев записку: приглашаетесь на переговоры. Фашисты водили девочку по улицам Симферополя. Были уверены, если не с поднятыми руками, то с оружием Северский в Симферополе объявится. И правда, он с группой, кинулся в город, но на полпути остановился. Рисковать людьми, которые шли с ним и которых он оставил в лесу — больше тысячи! — он не имел права.
Немцы ждали почти четыре месяца. Потом Северский получил фотографию дочери — с петлей на шее.
Вернемся к «Полю памяти».
Вспоминает симферополец Б. Ачкинази:
«Ноябрь был тихий. Старики помнили еще оккупацию Тавриды с марта по апрель восемнадцатого и как-то не очень боялись немцев. Появились спокойные приказы о выборах в магистрат, в старосты, открывались ремесла — портняжное, шапочное, обувное, запрет на все только крымчакам, евреям и цыганам. Начались акции против коммунистов. Евреям и крымчакам велели нашить звезды. Потом — на сборные пункты: евреев собрали в семинарском саду и во дворе мединститута, крымчаков — в конюшне артполка. Начали с крымчаков, они знали татарский, и немцы боялись, что растворятся. Им объявили, что отправляют в Бессарабию. Пришли семьями — престарелые, больные, грудные младенцы. Взяли продукты, теплые вещи, ценности… Все было кончено, в основном, за три дня — с 11 по 13 декабря. Потом, конечно, тоже расстреливали, но не в таком множестве.
В. Габай: «В этот день, одиннадцатого, расстреляли всю нашу родню — 38 человек».
Как это было? Как…
С. Щербина, единственный свидетель: «Сам я из Барабановки, рядом. Война пришла знаете как. Сижу дома, вдруг — бабах! Третья от нас изба — разлетелась. Мать твою, как же это, газеты пишут, немцам Крыма не видать, а тут… Возил я им, немцам, в Зую молоко, яйца, сметану. Налог. А обратно — ихнюю почту для старосты. Однажды в час ночи стучат. Пятеро. Из леса. Научили меня читать почту, не открывая конверта, сказали запоминать все по дороге — обозы, машины, колонны. Ну и однажды попросили: «Что там за стрельба у Гнилушки?». Это речка возле противотанкового рва. Я набрал кукурузы и в Мазанку, на мельницу. Подъехал грузовик с немцами: «Куры, яйки!». Показывают из кузова пиджаки, пальто, платья. Меняют. В очереди шепчут: «С убитых!..». Я партизанам передал. Но сам-то не видел? Пробираюсь до каменоломен, там кураю — ну, понаметало! Это перекати-поле, печки им топили. Я в курае спрятался, ров мне виден. Тихо. Справа от Феодосии прошли три машины, и за ними вдруг шлагбаум закрыли. Проехали мимо и слева, со стороны Симферополя, тоже за ними закрыли. Перекрыли, даже своих не пускают, от любого шлагбаума не видно ни балки, ни рва, там же поворот. Смотрю: впустили машину зондеркоманды. Тут же, у дороги, под горочкой передвижной вагончик, дымок идет. Из вагончика высыпали автоматчики и машину окружили. Человек пятнадцать. Из кабины выходят двое, открывают сзади дверь, и из машины выпрыгивают люди, поддерживают друг друга. Да, а одежда чья-то здесь, у дороги, уже лежала, видно, кого-то уже расстреляли. И тут, еще до команды, они начали кричать. Может, чью-то одежду узнали. Их стали раздевать. Снег шел мокрый, и их, голых, согнали на полевую тропу. Никто никуда бежать не пытался, только кричали страшно, а потом тихо пошли, как в шоке. Вели друг друга, даже волокли. Стоит белая толпа у рва — мне видно плохо, да еще дрожу весь, мне же еще шестнадцать лет самому-то, пацан — стоят они, и тут залп. И какой-то розовый дым, облако. Разрывными, что ли, стреляли — не знаю. Вот где жутко-то, только что были люди, двигались, шевелились, и вместо них — розовое облако. Я хочу обратно ползти — не могу, меня как парализовало».