Разговор со старушкой шел по слогам, по буквам, она не слышит, следит за губами, отвечает с одышкой, невпопад, глотает лекарства. Этот небольшой рассказ я извлекал по капле в течение двух дней, рядом дежурили ее знакомые.
Многие из тех, кто потерял родных, близких, вообще отказались встречаться — у них осталось чувство страха, мания преследования.
Почему мы знаем так мало об этих людях, почему не стремимся узнать? Потому, что они не герои, а жертвы? Но из 20 миллионов погибших половина — мирные жители и военнопленные. Почему же мы должны, знать только одну половину войны и помнить только половину павших. И разве не обязаны мы знать фашизм с его геноцидом доподлинно, от истоков и до последствий, которые скажутся, может быть, еще не на одном поколении.
Когда на поле гибнет солдат, жизнь продолжается — в его детях. Когда на корню истребляется семья — обрывается род, навсегда и бесследно. Что может быть трагичнее.
…А ведь здесь лежат не только жертвы.
Главврач Крымской психиатрической больницы, профессор Балабан был так популярен, что больницу в народе прозвали Балабановка. В свое время он получил образование в Германии, женился там на немке и вернулся затем в Симферополь. Немка была непростая, знатного рода.
Когда фронт приближался, город эвакуировался, она сказала мужу:
— Немцы — не звери.
Из Германии они оба уехали в 1919 году, откуда ей было знать о Гитлере.
Профессора не трогали, видимо, благодаря жене.
В больнице оставалось около девятисот больных. Балабан знал их судьбу: немцы и своих-то душевнобольных не щадили, боролись за чистоту расы. Больше половины своих подопечных профессор сумел выписать и передать родным. Остальных не успел.
Видимо, в тот день была ясная, сухая погода: между рвом и городом курсировала душегубка. Она подошла и остановилась у больничных ворот. Жену Балабана, конечно, не трогали, но она вместе с мужем вышла из больничных ворот. Входя в адскую машину, они успели принять яд.
Они сами распорядились своей судьбой. Не умерли — погибли: еврей и арийка.
Этот обелиск не всем им вместе, безымянным, а каждому в отдельности. Той же старушке Гурджи, например, хотя и спаслась она так невероятно. Она живет теперь в сыром потрескавшемся домишке, через который стекают с горы все дожди и снега. Рядом с ней стоит сухой домик, он долго даже пустовал, но старушке отказали в обмене, и, в общем, правильно: там прописана была, а совсем недавно вернулась девица, отбывавшая срок в колонии за воровство. Я невольно сравниваю с ней несчастную Гурджи, ее самый большой в жизни грех, после того как она зимой вылезла из могилы: «Грешная я, грешная…».
Вы понимаете, если она останется доживать остаток дней в сырой развалюхе, что будет означать тогда обелиск.
Вечная тема — жертва и палачи. В этой конкретной жизненной драме к палачам я отношу и тех, кто стоял в оцеплении, кто был наводчиком. Среди них были и те, кто вырос на нашей земле.
С окончанием войны драма не закончилась. Возвращались отцы, мужья, сыновья и шли по следам гибели родных. В семьях полицаев они находили дорогие сердцу семейные реликвии.
Ю. Мангупли, инвалид войны: «О том, что расстреляны мать и брат, я узнал под Смоленском. Соседи написали, указали на старосту, я знал его. Свидеться не довелось, его направили в штрафбат, и он погиб на Сапун-горе. Но я, как вернулся, отправился к его жене: «Помните меня?» — «Что надо?» — «Хоть что-то от семьи, от матери осталось?» Она протянула мне маленький узелок. Там была наша льняная скатерть с бахромой…».