«Гуляка» — это человеческая машина, выбитая из колеи. Она начинает останавливаться на ходу, бросается направо, налево, понапрасну расходует силу, опрокидывается и лежит неподвижно, как пьяница в уличной грязи.
Эти люди сидят, пропивают гроши, говорят, говорят, похваляются и все больше пьянеют. Бьются об заклад, горячатся и ссорятся.
За другим столом сидят извозчики. Они грубы, неповоротливы и молчаливы. Очень редко, почти никогда, не разгораются их страсти. Все как бы сковано в них. Они все вымещают на лошадях. «Ну, ты, дьявол!..» Удар ногой в живот. Но дьявол сидит здесь в ресторане, или в другом месте. Бедное животное только представитель его. Все страсти срываются на лошадях.
Молодая девушка с прекрасным бледным лицом поникла над столом, за которым сидит бледный молодой человек.
— Что с вами? — спросил молодой человек и прикоснулся к ее красивой белой руке.
— Я боюсь, — сказала девушка.
— Что нужно от вас этому субъекту?
— Ничего!.. Я боюсь, что он меня побьет, когда я выйду на улицу. Я не хочу домой, я боюсь. Мне совсем не надо, чтоб меня любили. Мне нужны только деньги, хорошие платья. А он меня будет бить.
— Пойдемте со мной, — сказал молодой человек и поднялся с места.
У него пробудилось глубокое сочувствие к ней за то, что уста ее вещали искренние, правдивые слова души, хотя и грубой, как сама природа.
«Мне не нужно, чтоб меня любили… Мне нужны только деньги, хорошие платья…» Это восхищало его.
Он любил тех, чья речь полностью выражает сущность их природы. Он любил, чтоб звучала сама природа человека, а не отдельный инструмент, как флейта или кларнет, из которых можно по желанию извлечь любой звук. А потом бросить.
Поэтому нельзя узнать, каков человек. Он бросает инструмент — и все обрывается. Он — музыкант, а не человек. Человек не может перестать звучать.
Он всегда должен петь свою человеческую душу, хотя бы тихо, чуть слышно… И если она грубая — петь грубо…
А эти культурные люди играют то, что им вздумается…
Пусть прежде всего будет правда. А из нее может потом произрасти и красота! Да, может.
Так думал он. Он довольствовался одной правдой.
— Вот я какая! — говорила она, и это восхищало его.
Он думал: — Это земля в меловом периоде. Что будет дальше?
Вот почему взял он ее под свою охрану, стал ее рыцарем.
Она повисла на его руке, прижалась к нему из страха перед своим Петруччио.
— Мне не надо, чтоб меня любили, — шептала она.
Было пять часов утра. Кому знакомо уличное утро? Эта ранняя утренняя жизнь жалких людей, променявших мягкое тепло постели на холодный воздух за 30 крейцеров, за 40, за 60… Из булочных несется чудесный, теплый запах. Что еще? На душе нерадостно. Как непохоже все это не то состояние, которое испытывают люди, когда солнце струит и рассыпает на улицах теплый свет, трепеща лучами…
Он привел молодую девушку к себе домой. У него была маленькая комната, но она носила печать его личности. Во-первых, она всегда была пропитана запахом айвы, 57 которая лежала в углу, в деревянном ящике. Во-вторых, чистотой своей она напоминала фламандскую живопись, а на окнах висели красивые занавески, прозрачные, вязаные, как старинные брюссельские кружева. Над кроватью висела великолепная гравюра «Тайная вечеря» Гебгарда.
На месте лица Иуды, на фоне полуоткрытой двери была наклеена толстая золотая медаль с художественно вырезанной на ней головой Спинозы.
— Этот смывает позор того. Он покрывает его своим чистым золотом, искупает его.
Таков был смысл этого.
Молодой человек положил несколько щепок душистого смолистого дерева в широкую светло-зеленую печь. Потом зажег их и положил сверху ряд чистых сухих дров.
Скоро пламя разгорелось. В комнате стало тепло и уютно.
Молодая девушка сидела обнаженная в углу у печки.
Молодой человек сидел за своим столом, против нее, и писал в тетради.
— De pudora. Стыдливость! Быть может, это лишь сознание той пропасти, которая лежит между тем, чем мы должны и можем быть физически, и тем, что мы есть. Мы тоскуем о нашем собственном «я», которое изуродовано жизненными тисками. Эта тоска называется стыдливостью. Не смотрите на меня, люди, каков я есть! Мы стыдимся всего того, что разрушает наше я, что препятствует его расцвету. Это грусть о том, что мы еще не «последние», не «богоподобные…» Но что скрывать тебе, если ты стала собственным идеалом, если ты сияешь, как воплощенная идея?! Ты опять в раю, и опять обнажаешь себя, как прежде… Красота убивает стыд! Быть может, это чувство заложено в нас для того, чтоб мы своим совершенством преодолевали его. Если ты таков, каким должен быть — сбрось с себя все покровы, победоносный!