Девушке в красном платье стало холодно.
Она встала и пошла в дом.
Окна маленькой дачи в белом садике оставались темными.
Девушке в белом платье стало холодно, но она осталась в саду и продолжала мечтать.
Наступила ночь.
Оба садика были залиты лунным светом.
Красные и белые гвоздики и темные кусты крыжовника были влажны от росы и блестели.
На даче в красном садике спала девушка.
Лунный луч скользнул по ее теплому телу и по красному шелку лежащему на стуле.
Она грезила: — Люблю ли я его?..
На даче в белом садике спала девушка.
Лунный луч покоился на ее белой груди и на белых кружевах, брошенных на стуле.
Она грезила: — Я люблю его…
Утро озарило серовато-розовым светом оба садика.
Все блестело, влажное от росы.
Девушки закрылись одеялом и спали крепко, без снов.
ФЛИРТ
— Я в первый раз сижу рядом с поэтом, — подумала она, и внутренний трепет охватил ее.
— Какие у вас чудные руки, барышня, — сказал он.
«Настоящий поэт!» — подумала она.
Потом он сказал: — Вы бледны, как будто устали. Никогда, никогда не позволяйте по утрам будить себя, — никогда. Кто будит вас?
— Мама.
— Сон, — это величайшее и, быть может, единственное благо, которое дарует нам природа — жестокая, всегда неумолимая!
«Как он выражается! — говорило в ней чувство. Настоящий поэт!»
А он сказал: — Иисус Христос проповедовал всеобщую любовь; господин фон Эгиди, Либкнехт и Толстой были носителями других идей; я же исключительно хотел бы быть проповедником святости сна Экзальтированным провозвестником святого права человеческого организма на глубокий, сам собою кончающийся сон. Горе тебе, преступник, убийца, разрушитель, пробуждающий от сна человека, когда природа приступает к исцелению, к освобождению его; ты этим нарушаешь, искажаешь святые замыслы ее! Мать, нарушающая сон своей дочери, недостойна называться матерью! Одно да будет свято человеку: таинственный труд природы, возмещающей силы истощенного организма, отнятые неумолимой дневной борьбою! Аминь!
Его молодая собеседница подумала: — Пророк, фанатик… как жаль!
А он продолжал: — Женщина!? Есть ли кто-нибудь, заслуживающий этого славного имени?!? Если бы я спросил девушку, какой сорт рису считается лучшим, — она смолчала бы, не сумела бы сказать. Раз одна барыня сказала мне: — Что за вопрос?! У нас, милостивый государь, всегда лучший сорт рису, не правда ли, Карл?
Но она понятия не имела о том, чем отличается «лучший рис» от обыкновенного!
Барышня подумала: «Повар… как жаль!»
Потом сказала вслух: — Ну, а чем же он отличается?!?
Он: — Каждое зерно риса должно быть совершенно прозрачно, как чистый алебастр, на нем не должно быть ни единого пятнышка — тусклого или мутного. Сваренный, он должен быть очень мягок, но формы своей не должен терять, сохраняя вид сырого и жесткого. Тверд и нежен! Как благородная душа человека!
Ей стало очень грустно: — Неужели же «женщина» должна знать толк только в одном рисе?!
— Нет, — ответил он, — но рис, — благороднейшая, нежнейшая, легче всего переваримая пища, — источник тепла для остывающей жизни, — представляет собой как бы священную совокупность всех способов возмещения потерянных сил! Доставить человеку возможность развернуть всю силу, все величие, весь скрытый огонь, все высшие стремления его, — вот что значит быть «женщиной!» Поистине «женщиной!» Надо захотеть, надо быть способной на это!
Молодая девушка думала: — Этого я совсем не понимаю. Он глуп… как жаль!
Потом они говорили о стеклянной машинке для выжимания лимона, — он назвал ее «яйцом Колумба». Говорил, впрочем, он, а она внутренне зевала, проникновенно и сочувственно.
— Подумать страшно, что было в прежнее время! Выжимаешь до судороги в пальцах, и все-таки большая часть сока остается в лимоне, а ненужные зерна оказываются в стакане. Теперь же, пользуясь стеклянной машинкой для выжимания лимона, — 50 хеллеров стоит штука, — сок ручейком течет в нижний желобок, между тем как ненужные зерна остаются в верхнем желобке. А внутренность корки суха как пустыня Гоби. Вот когда ростовщик или кокотка с полным правом могут сказать: — Он выжат как лимон!
Подруги страшно завидовали молодой девушке, с которой поэт так долго и так горячо беседовал наедине.
Одна из них сказала: — О чем они разговаривают? Я не могу себе представить.