И, глядя на тебя, стоявшую среди роз и гвоздики, полную немого детского счастья, ангел на небе горько заплакал.
А Бог, милосердый отец, спросил:
«Ангел, отчего ты плачешь?!»
И ангел указал вниз.
И увидал Бог большой, большой сад с плодовыми деревьями. Под каждым деревом рос цветок.
А маленькая девочка, нежная и стройная, с тонкими белыми ручками и ножками, с ясным взором, — олицетворение чистоты, — переходила от одного цветка к другому и нежно дотрагивалась до лепестков, до листьев, — полная немого детского счастья.
Она стояла в большом саду, прекрасная и одинокая, и в маленьком сердечке ее цвели розы и гвоздика.
А там, вдали, расстилалась жизнь, тяжелая, мрачная жизнь…
И Бог понял, отчего так горько заплакал ангел.
ПОСЛЕ ТЕАТРА
«Что вы себе закажете?»
Молодая женщина чувствовала себя немного усталой после театра. Всего больше ей хотелось бы теперь отдыхать, лежа в покойном кресле. Если б кто-нибудь тихонько расстегнул ей ботинки, осторожно распустил шнурки, вынул из головы все шесть светлых больших черепаховых шпилек и осторожно пропустил бы между пальцами ее золотистые волосы!
А вместо этого она должна, сидя на твердом кожаном стуле за столиком в ресторане, изучать меню.
Скучно.
«Я совсем не голодна», — сказала она, равнодушно пробегая глазами длинные столбцы блюд.
«Спросите себе соте из рябчика с шампиньонами», — сказал он.
«Хорошо».
Она положила на стол черепаховый веер, бинокль и круженной платочек. Потом медленно, лениво начала снимать перчатки.
Наступило молчание, — молчание, во время которого каждый думает: нужно бы теперь сказать: «Массене» или «этот венский оперный оркестр…» или «музыка…»
Но он сказал: «Соте из рябчика лучшее блюдо для слабых, — оно легко переваривается, питательно, не возбуждает жажды… Но если вы совсем не голодны…»
«Нет, совсем нет».
«Вы похожи на такой инструмент, — сказал он, — в котором прозвучавшие звуки долго, долго вибрируют. Наша душа всегда берет педаль».
«Я устала».
«Вы думаете о Винкельмане?»[28]
«Да Таким я себе представляю наивного, детски наивного героя, такого, который не рассуждает, не сознает, — который только действует».
«Вы это хорошо сказали. И это в порядке вещей. Сначала „жизнь“, действие без рассуждения, — потом рассуждение без жизни».
«Зигфрид и Гамлет», — подумала она.
Но она была слишком скромна, чтоб сказать это.
Он — мужчина, великий музыкант, философ, мыслитель, — а она только женщина… У нее могут быть только бессловесные мысли…
Он сказал: «Мне нравится, что вы не мечтательница. Вы, должно быть, очень устали?..»
«Мужчина», — подумала она.
«Может быть, лучше заказать вам жареного рябчика с салатом?»
«Ах, нет». Она откинулась на твердую прямую спинку.
Она думала: «Что он говорил сейчас о жизни? Все-таки мужчина это что-то совсем другое, чем мы! у него тысяча мыслей одна за другой, и он заключает их в одну, в две… или рассыпает их… И потом сейчас же думает о салате, о рябчике. Он такой смелый, такой властный. А нам всегда кажется, что он к нам небрежен — несправедлив… Он говорит об одном, о другом, и тогда мы думаем: „Зигфрид и Гамлет…“ и все-таки мы только его рабы! И мы сразу исчерпаны — все обрывается! Мысль для нас как откровение. Мы поднимаемся над собой… Мы думаем в этот миг, что мы равны ему… А мы нищие! Он бросает гроши, а мы бежим купить себе на это булку… Для него нет ничего унизительного — жареный рябчик или шампиньоны — все важно для него. А мы должны всегда быть настороже. Мы не можем думать: Винкельман — гений, а соте — питательное блюдо… Мы должны только чувствовать: „Винкельман, Винкельман… Винкельман!“ А потом, когда наступает жизнь, мы думаем: положи тихонько руку на мои колени… я не оттолкну, потому что ты — мужчина, великий, властный, а я — женщина… Ах, Винкельман, далекий… Как ты близок!»
А великий музыкант, философ и мыслитель, облокотившись на стол, возбужденно смотрел в лицо молодой женщины.
Она чувствовала на себе его взгляд.
Принесли соте из рябчика…
Он взял ложку и облил белые кусочки на ее тарелке белым душистым соусом.
«Вкусно?» — спросил он ее, как мать ребенка.
Ему хотелось бы взять ее на колени и с ложечки кормить этими маленькими кусочками, облитыми соусом.
«Благодарю вас», — сказала она.
«Женщина», — думал он, — «женщина. Музыка и героизм — там мы все-таки всегда остаемся собой… Но вот перед таким молодым существом, видеть, как оно ест, чувствовать его под своей охраной — вот тут невольно теряешь себя. Это как дурман. Все мысли испаряются. Становишься сам детски наивным героем и хотелось бы взять ее на руки и нести через весь мир. Мы ее рабы…»