О ней говорили, что она была бы благородной темой для Мопассана, Бурже — для этих философов души.
Ни для кого она больше не будет событием… Может быть, это «напрасная красота?» Да, должно быть. Об этом шепчут ее золотистые волосы, трепеща у нежных висков, и тонкие белые пальцы, которых никто больше не замечает. В ней была какая-то льющаяся через край свобода внутренняя, божественная свобода, похожая на утренний ветер или на зарю. Что-то дерзко восставало в ней против тяжелой власти жизни. Но потом это угасло, затихло, замерло. Иногда она думала, глядя на свою маленькую бледную дочку Полину: «Боюсь, что мы ей дали слишком мало огня!..»
— Откуда берутся дети? — спросила ее раз Полина, эта замкнутая, бледная, задумчивая девочка.
— Отец и мать целуются, целуются — и от этого родятся дети, — ответила мать, задумчиво устремив глаза вдаль.
Так в девять лет Полина узнала нежную тайну любви и жизни!
— Вот как надо воспитывать детей, говорила madame. — Что бы ни говорили другие… Я люблю свободу.
Падчерицы с душами, не подымавшимися над землей, положительно разоряли отца на гувернанток, на путешествия, на желтые ботинки. Они думали: «Кого нам щадить? Maman какая-то ненормальная, Бог знает как она воспитана, — да и не мудрено — какого она происхождения? Лучше об этом не говорить. Красивые волосы у нее — и больше ничего! Полина Бог знает как ведет себя… Ее бы следовало запрятать в институт»…
Полина думала: «На маму нельзя положиться. Я должна сама все понять. И все-таки я ее очень люблю, хотя не хотела бы быть похожей на нее».
У отца были свои заботы. Он чувствовал приближение старости и видел молодую жизнь, жужжащую вокруг него. Бурной весенней грозой проносилось это иногда над ним У каждого были свои замыслы, каждый теснил другого…
— Эта легкомысленная молодежь разрывает меня на части, у нее впереди вся жизнь и она хочет наслаждаться ею. Хоть бы Полина достигла чего-нибудь в музыке, это было бы утешением моей старости.
Потом он пил вино, опускал тяжелеющую голову и говорил: — Каждому следовало бы под старость записать историю своей жизни, создать пером вторую искусственную жизнь; это было бы чудесным произведением и снова дало бы ощущение молодости. Вот, например, война 54 года: я как сейчас вижу осаду Одессы и моего дядю, о котором говорили, когда шли к нему: «мы идем к нему, à la cour». Дядя садился за рояль и играл «Патриотический марш». И все должны были плакать. Золотые были дни… Аладина, ты не слушаешь меня? Послушай…
— J’é coûte,[6] — сказала madame и смотрела в угол комнаты, где не было ничего интересного.
— Умеете вы стенографировать? — спросил ее муж бледного узкогрудого молодого человека, который был почтителен с madame и вообще со всей семьей.
— Нет, к сожалению.
— Научитесь, я вам буду диктовать историю моей жизни. Мы начнем с 54 года — это будет история, «рассмотренная через призму мысли хлеботорговца». Не дурно?
Мысленно он уж прохаживался медленными шагами по комнате, как Александр Дюма, Вальтер Скотт…
Молодой человек думал: — А ведь, правда, быть художником значит быть конченым человеком, которому ничто уж не мешает оглядываться на прошлое, к которому ему уж не вернуться больше. Быть может, только старость и вино прокладывают путь к этой второй жизни. A madame еще вся в первой жизни, она еще не вышла из нее. А Полина? Какая она нежная, бледная… Как маленький больной цветочек.
В конце концов все пришли к одному заключению:
— Monsieur стар. Он существует только для того, чтоб давать деньги. Он ствол, корни наши — а мы цветем, и он должен питать нас. Что делать — таков закон природы.
Он сам признал неумолимость этого закона «Долго ли им еще разорять меня? — думал он: — я уж не тот, что бывало!»
— Дай нам двести крон, папа! — говорили дочери.
— Зачем вам столько?
— Ведь ты же дал Аладине?
— Аладина — моя жена.
— Это все равно. Ну, твоя жена… Что ж из этого?
— Вот вам ваши двести крон, — только не просите больше.
Он думал: «Если б Полина сделалась знаменитой скрипачкой… Это было бы утешением моей старости».
Но Полина бесцельно бродила по дому, не играла на скрипке, часто опиралась на нее локтями.
Иногда она тихонько думала: — Они целуются, целуются — и от этого родятся дети.
Знакомые говорили: — Что за странная девочка… Впрочем, нечего удивляться — у таких родителей?!
А молодой человек, который должен был стенографировать историю семьи, думал: «Осенний цветочек она… Как я ее люблю! Я знаю, что ей нужно. Никто ей этою не даст».