…Скоро она подойдет к изящному белому мраморному саркофагу с рельефным изображением вставшего на дыбы мустанга. Положит цветы на пол у его ног. Коснется кончиками пальцев искусанных сухих губ и проведет ими по гриве белого мустанга. Улыбнется безжизненной улыбкой и замрет, погрузившись в воспоминания. С ее глаз не скатится ни единой слезинки, и она забудет о времени и ненужной ей серой жизни, но когда для кладбища настанет пора закрытия, она покинет стены ставшего единственным местом успокоения склепа и, взглянув в черное, усыпанное мириадами звезд небо, прошепчет: «Просто подожди еще немного. Мы ведь умеем ждать…»
И ветер унесет ее слова, даря их ему, с улыбкой ожидающему ее прихода в вечном свете нескончаемой весны…
========== Ты — моя мелодия… (Гокудера) ==========
Ее жизнь была разделена на два периода. На мажор и минор. До того дня, как мальчик из особняка напротив покинул родной дом, и после. Восемь лет крепкой дружбы двух детей, полные переливами мелодий рояля и прогулками по парку, сопровождаемые обсуждением творчества музыкантов средневековья. И десять лет одиночества, наполненного пробегом длинных тонких пальцев по черно-белым клавишам и мыслями о том, почему ее единственный друг исчез. Растворился в ночи, словно его никогда и не существовало… Сын лидера известного мафиозного клана и дочь не менее известного банкира. Два незаконнорожденных ребенка, ценившие в этом мире лишь музыку. А еще она ценила его, мальчика с пепельно-белыми волосами и пронзительными серыми глазами по имени Гокудера Хаято. Вот только он ее не ценил… И мелодия ее жизни из мажора превратилась в минор. Казалось бы, навсегда, но она еще надеялась на чудо…
Скажи, ты помнишь сад лунной ночью и «Лунную сонату» вашей жизни, Гокудера?..
День ее восемнадцатилетия — ничего примечательного, самый обычный день. Только вот в вихре сорванных осенних листьев алевшего багрянцем парка между двумя домами миллиардеров она вдруг увидела смутно знакомую фигуру. Пепельные волосы — вот что было знакомо ей, вот что она никогда не смогла бы забыть. Радость встречи, биение уставшего от одиночества и безразличия этой глупой жизни сердца, улыбка на губах, давно забывших, что это такое, с ее стороны… и безразличие со стороны ее единственного друга. Почему? Потому что свою сестру Бьянки он помнил и никогда не забывал, ведь она взрастила в нем ненависть к женщинам. А вот ее, девушку, понимавшую его без слов — лишь по переливам мелодий, рождаемым легкими прикосновениями к клавишам рояля, он помнил плохо. Почему? Потому что плохое забыть сложнее.
Боль? Нет, ее она не испытала. Скорее, пустота. Но в пустоте этой родилась надежда — надежда на то, что вскоре рояль снова зазвучит, и он вспомнит ее, а если и не вспомнит, узнает заново. И ее жизнь, всё еще пустая и одинокая, стала не столь печальной.
Скажи, ты помнишь осеннюю аллею и мелодию Эннио Морриконе, «Мелодию надежды» вашей жизни, Гокудера?..
День за днем одно и то же. Та же серая жизнь, давно ставшая простым отбытием повинности перед отцом, которому она была не нужна. Но вновь под сводами особняка зазвучали не только минорные, но и радостные мелодии. Вот только для кого — не понятно, потому что он отказался играть в четыре руки, как прежде. Но это было и не важно, потому что каждый вечер она бежала в парк и встречала в тенистых аллеях его. Человека, понимавшего ее с одного проигрыша, с нескольких нот… Это была не любовь — лишь необходимость. Желание видеть человека, который не говорил ей, что она бесполезна. Он прогонял ее, ругался, угрожал подорвать динамитом, а она лишь смеялась в ответ — это ведь понятнее холодности безразличия родных по крови людей. Жизнь стала игрой, полной томительного ожидания вечера и веселых перебранок, наполненных глубоким смыслом: по капле, по одной ноте он отдавал ей память о своем прошлом, он рассказывал, нехотя и словно случайно, о своей жизни за эти десять лет. И важность этого веселья переоценить было невозможно, ведь смысла в нем было куда больше, чем юмора… А листья всё падали и падали, засыпая скамейки, на которые она вставала, раскинув руки, чтобы рассмеяться и негромко крикнуть: «Мелодия еще звучит!»
Скажи, ты помнишь парковые скамейки и марш «Карусель» вашей жизни, Гокудера?..
Словно в произведении Бетховена из зрелого его творчества напряжение их жизни нарастало, но препятствие — стена отчуждения Хаято — было преодолено одним рывком. Одним усилием. Одним событием. Она всего лишь пришла на встречу в солнечных очках, а он спросил, зачем ей они. Она не ответила. Ведь сказать, что отец в который раз ударил ее за несоответствие идеальному образу дочери банкира и своевольное исполнение на вечере для его друзей печальной мелодии она не могла. Но он сорвал с нее очки и всё понял сам. Ведь он вспомнил их детство и то, как порой девочка из дома напротив приходила к нему с улыбкой на губах и говорила: «Поиграешь со мной?» И он играл. Играл Фантазию для фортепиано в четыре руки фа минор Шуберта. Ведь это спасало ее, его соседку, помогало выплеснуть всю свою боль, излить ее на клавиши его рояля и улыбнуться вновь. Куда более жизнерадостно, чем прежде. И в тот момент, под вихрем алых слез осени, слетавших с деревьев, сорвав с нее солнцезащитные очки и поймав слегка смущенную улыбку и грустный взгляд, он поморщился и спросил: «Сыграем?» И снова своды мраморной залы его дома огласила мелодия Шуберта, а старый рояль семьи Хаято выплакал всю боль девушки, живущей в соседнем доме. А быть может, и своего хозяина тоже?..
Скажи, ты помнишь свое поражение, о котором не сожалел, и Фантазии для фортепиано фа минор вашей жизни, Гокудера?..
Всё изменилось, и ее боль ушла. На смену ей пришли мелодии. Мелодии ее сердца и души, что сливались с бегом его пальцев по бело-черным клавишам и рождали давно забытую, чистую, добрую, немного грустную улыбку на его губах. Он стал для нее важнее жизни, ведь она полюбила, и сердце билось раненой птицей весь день без него… А впрочем, нет. Он стал для нее важнее музыки, и это пугало, но разве можно запретить своему сердцу любить? Она знала, что он приехал наладить отношения с отцом, которого винил в смерти матери. Она знала, что в Японии его ждет работа и босс, которого он никогда бы не оставил. Она ни на что не надеялась. Она просто любила его пальцы, рождавшие музыку ее души, его улыбку, в которой играла ее надежда на лучшее, и его глаза, в которых отражалась их общая боль. И разве можно корить обреченного на повешение узника в том, что он продолжает смотреть на небо сквозь решетку камеры смертника и прокручивает в голове вальсы, марши и полонезы, трогающие его душу, как пальцы трогают струны гитары, рождая всего одну мысль в сотне мелодий. «Я всё еще жив…» Ну а большего и не нужно, ведь главное — это здесь и сейчас, а не последний аккорд… А листья всё кружились в медленном вальсе сентября, и всё звучала под сводами особняка мелодия их жизни. А после очередного наполненного феерией звуков вечера они шли к озеру в парке и смотрели на то, как холодный ветер играл упавшими в ледяную воду листьями, превращая темную зеркальную поверхность в смятый шелк с каплями крови — листьями клена. Они говорили о том, что волновало их обоих, что ценили они оба, что понимали одинаково — о музыке. Прямо как в детстве… И не было ни холода, ни боли, ни тоски — лишь острое чувство того, что они еще живы. А потому они жили и говорили, говорили, говорили…