— Значит, ты не расстроишься, когда я тебя убью. А теперь ответь, где образец. Я понял, в какую сторону ты «эволюционировала» — в сторону могилы. Так что ты наверняка могла стать и безрассудной, это свойственно людям, находящимся на грани жизни и смерти, и излишне безразличной к последствиям своих действий. Но ты ни за что не потеряла бы свою логику и холодный расчет.
— Я не хочу отвечать. Я хочу сыграть.
— Тогда я попробую понять сам. Вирус не будет спрятан в предмет, который можно переместить — ты бы не допустила, чтобы его случайно куда-то унесли. Также он может быть в довольно опасном месте: в стенах канализации, водопровода, дамбы… Ты наверняка унесла его из лаборатории, несмотря на запрет: теперь тебе на них плевать. Вот только ты не оставила бы его при себе, чтобы распылить на меня.
— Какая самоуверенность! Откуда такой вывод, Реборн?
— Из того, что я мог убить тебя до того, как ты бы распылила вещество. Значит, я достиг бы цели. А ты не любишь проигрывать.
— А-ха-ха, ты прав! Ты чертовски прав, Реборн! Вот только в одном ты просчитался. Я не считаю, что получение тобой вируса — мой проигрыш.
— Почему же?
— Есть причина.
Он пытается ее понять, но не может. А она лишь играет с ним, потому что для ответа время еще не пришло. Когда же оно придет? Когда между телом и душой будет поставлен знак равенства. Именно потому она и не хотела пускаться в бега, чтобы спасти свое детище — вирус полного подчинения. Просто она знала, что от судьбы не уйдешь, а умирать от руки кого-то чужого, совершенно ее не понимавшего, женщина не хотела. Ведь тогда, в далеком прошлом, в детстве, полном улыбок и полетов воздушных шаров, в отрочестве, зеленевшем бескрайними полями и наивными мечтами, в юности, залитой понимающей синевой бескрайнего неба и перезвоном ловцов снов, она верила лишь одному-единственному человеку на свете. И когда он ушел, свет померк. Но вновь разгорелся в миг, когда в ее сознание проникла истина — он искал ее. А значит, тогда он ее не бросил. Он сделал это позже. Когда поверил главе семьи Инганнаморте, сказавшему, что она умерла, и прекратил поиски. Но это было уже не важно. Потому что когда человек умирает, он возвращается в мгновения прошлого, подарившие ему самое большое счастье. А это значит лишь одно. Она замерла в анабиозе, дожидаясь, когда тело отправят могильным червям на корм, а душа сможет вырваться из холодного плена обжигающей жидким азотом боли и вернуться туда, в те дни, когда двое подростков, сидя на большом валуне, смотрели в небо…
— Если ты не проиграешь, отдав мне вирус, почему еще не отдала? Тянешь время? Не хочешь умирать? Не верю.
— Правильно не веришь. Просто всему свое время. Я хочу, чтобы ты принял условия игры, Реборн. Но она тоже эволюционировала, как и я. Это уже не «прятки по подсказкам».
— Тогда что же это?
— «Прятки на веру».
— Конкретнее.
— Ооо, ты заинтересовался! А-ха-ха, я вижу это в твоих глазах — они стали еще холоднее. Слышу в голосе — он стал слегка раздраженным. Ну что ж, ладно. Вот тебе условия. Если ты, не спрашивая, зачем это нужно, и не требуя объяснений, выполнишь три моих условия, я скажу, где вирус.
— Невозможно.
— Ой, ты так категоричен! Может, сначала узнаешь условия?
— Я не играю по чужим правилам.
— А это не мои правила. Твои.
— Сомневаюсь.
— Хотя бы выслушай условия.
— Ну вперед. Выскажись.
— Первое: ты ранишь меня так, чтобы жить мне осталось ровно пять минут. Второе: ты достанешь мой дневник из тайника, на который я укажу после выстрела. И третье: ты ответишь на вопрос, который записан там. Искренне. Умирающему ведь всё равно не выдать потом твою тайну. Так что риск для тебя сведен к минимуму.
Вязкая, липкая, тошнотворная тишина, полная напряжения и борьбы с собой. Нежелание проиграть, лишиться шанса найти запрещенное оружие борется с ненавистью к игре по чужим правилам, а в глазах женщины ясно читается то, что было понятно с того самого момента, как она рассказала о своем прошлом. Вирус Вонголе не найти. И лучший киллер мира мафии это понимает. Что же важнее для него — жизни миллионов людей или его собственный эгоизм и нежелание идти на поводу у оппонента? Но ведь вирус разлагается в течении двадцати четырех часов, значит, опасности нет! Или есть? Кто даст гарантию, что безумный генетик не солгала?.. Решение дается нелегко, а палец на курке сдвигается на пару миллиметров — ровно настолько, насколько и дуло смещается от пола в сторону женщины, ждущей вердикта со скучающим, однако почему-то уже совсем не саркастичным выражением лица. Что изменилось? «Вера». Ведь чтобы получить вирус, он должен ей поверить. Но зачем ей такая мелочь? Это и будет та самая «победа», которой она добивалась, так? Или дело в ином?..
— Хорошо. Если я отвечу на твой вопрос, ты дашь точные координаты местонахождения всех образцов.
— Именно. Ты же знаешь, я всегда была человеком слова.
— «Была» — очень точный временной оборот.
— Есть вещи неизменные.
— Не думаю.
— А я вот знаю.
— Мы не придем к согласию. И меня не волнует твоя точка зрения.
— Потому что ты меня давным-давно похоронил?
Именно. Лучший киллер мафии похоронил своего единственного друга детства вместе с воспоминаниями о ней. И дважды оплакивать смерть одного человека — глупо. А еще он вырос. И мечтать сам уже не хочет. Он лишь со снисходительной улыбкой наблюдает за тем, как мечтают другие, как они тянутся к небесам и достигают облаков или же падают в пропасть. Он же лишь киллер, тот, кто знает, что значит «сила», но не помнит, что такое «вера в чудо». Ведь это наивное детское понятие, которое этот мир вырывает вместе с сердцем и глупыми мечтами о том, чтобы долететь до небес. Вот только этот жестокий целеустремленный мужчина почему-то порой замечает, что хочет помогать тем, кто всё еще надеется сделать сказку былью… Тем, кто умеет верить в чудо, в своих друзей и в то, что небес можно достичь.
— Начали.
— Ладно. Но помни: ты дал обещание. И кстати, вопрос тебе наверняка покажется глупым, но мне нужен ответ. Той мне, что любила улыбаться.
— Я же сказал: я выполню условия.
— Тогда вперед, Реборн. Это ведь неизбежный финал.
Он абсолютно спокоен. Она — средоточие уверенности и веры в правильность происходящего. Ведь она знает, что за всё в этом мире приходится платить, и готова была заплатить с самого начала. Вот только она не ожидала, что жизнь решит сделать ей прощальный подарок, а потому, когда шпион семьи Инганнаморте сообщил, что группу зачистки возглавит Реборн, женщина была рада. Но операция должна была начаться на два дня раньше, и всё это время Кати ждала. Ждала, когда наконец сможет поставить точку. Ради этого она и сделала последнюю запись в дневнике — в том самом, что вела на протяжении всей жизни. Урывками, краткими фразами, отражая самое главное в ее жизни. То чувство, что не смог уничтожить даже год темноты с редкими вспышками флуоресцентных ламп холодного подвала. Веру в чудо.
Черный ствол познавшего цену тысяч жизней пистолета скользит вверх.
Бесконечная темная воронка дула впивается взглядом бездны в зеленые глаза.
Бледный, аристократически тонкий палец застывает на курке.
Усмешка.
Встреча глаз.
Выстрел…
На белом халате начинает расплываться багровое пятно. Генетик оседает на пол и, прижавшись спиной к стене, внимательно смотрит на своего убийцу. Ухмылка слетает с ее губ, уходит вместе с подобием жизни. Женщина улыбается. Совсем как тогда, в детстве, когда ее единственный друг ей точно так же верил. Из раны на животе толчками вырывается живительная влага, но она уже никого не интересует. Киллер ждет слов о том, где дневник, жертва наслаждается вернувшейся к ней на пять минут настоящей жизнью.
— Где дневник?
— Там… третий кирпич снизу в правой от… двери стене… В углу. Выта… щи его. Вопрос на последней… странице.
Шаги, шорох срываемых бумажных обоев и скрежет выбиваемого из кладки кирпича. Минута прошла, осталось четыре. В руках мужчины старая книга с испещренными мелким острым почерком страницами, закованная в потертый кожаный переплет. Та самая, что он подарил подруге детства на ее пятнадцатилетие. За полгода до их расставания. Бледные пальцы быстро отстегивают кнопочный замок, открывают последнюю страницу, скользят по буквам, выведенным на желтоватой бумаге черными чернилами. Темные глаза бегают по строкам и впитывают информацию с отстраненным безразличием. Его не трогает этот текст. Потому что женщину, что его написала, киллер давным-давно, множество зим назад, похоронил. Это лишь веха прошлого, которая уже пережита. Она изменила его, изменила ее, но более значения не имеет. Потому что та, кто писал — давно мертва, а тот, кто читает — давно ее оплакал.