Она, как обычно, наденет белую форму, натянет фальшивую маску со лживой улыбкой, возьмет с полки пачку зефира, от которого ее уже тошнит, и выйдет в коридор ровно в тот момент, когда он обычно направляется на прогулку по штаб-квартире. Всего секунда, и всё в ней преображается. Она видит его улыбку и сама улыбается искренне, она видит его белые волосы и понимает, что это лучший цвет на свете, ведь он содержит в себе весь спектр. Она видит, как он ест то же лакомство, что и она, и приторный вкус становится вдруг дивным нектаром. Вот только этот миг пройдет. Как пройдет мимо нее и наваждение, с которым она тепло поздоровается и будет счастлива лишь оттого, что он ей чуть шире, чем секунду до этого — своим мыслям, улыбнулся. Он пойдет дальше, а она будет отчаянно бороться с желанием обернуться, но зачем? Ведь он сам никогда не обернется, а значит, и ей этого делать не нужно. Потому что боли в ее жизни и так слишком много. А вечером она вернется в свою родную, но ненавистную комнату с белыми стенами, ляжет на заправленную белым покрывалом постель и наконец перестанет улыбаться. Маска рухнет на пол, разлетевшись тысячью осколков, и одинокая слезинка, никому не нужная — даже самой себе, такая же, как и она сама, скатится по щеке и упадет на осколки фальшивой улыбки. Как это глупо — каждый день ждать единственный миг, ради которого ломаешь саму себя. Свою душу, свою жизнь, свою натуру… Но ведь именно в эти мгновения она живет. И если их не станет, она будет просто существовать. Одинокая, никому не нужная и всеми забытая. Как та слеза, что упала на разбитую улыбку. И так будет продолжаться каждый день — она верит в это, потому что, несмотря ни на что, она всё же хочет жить, хочет видеть его улыбку и улыбаться сама — по-настоящему, тепло и от всего сердца. Вот только ему это не нужно, потому что он о ней даже не подозревает — ни о ее существовании, ни о ее мечтах.
Однажды она, как обычно, выйдет в коридор, но на том самом месте его не встретит. Она подождет пять минут, десять, а потом кинется искать его: вдруг с ним что-то случилось, вдруг штаб атаковали, вдруг он уехал и… бросил ее? Нет, бросил их всех, но это ведь ее не волнует, и ей кажется, что бросил он именно ее, потому что остальные за его спиной язвительно смеялись, называя его гениальным психом с дурацкими причудами. Вот только для нее это были не причуды, а смысл жизни, потому что он не может быть другим, равно как и она уже не сможет жить иначе. Она пробежит по коридору и увидит, что дверь в его комнату не заперта. Шаг — и пустота.
Абсолютная пустота.
Маска с натянутой улыбкой, скрывавшей безумное напряжение, падает и разбивается, но и слеза ее уже не омывает. Слезы высохли. Она лишь смотрит пустым взглядом на то, как на его коленях сидит какая-то девица в белом, и он кормит ее зефиром, даря ей ту самую, теплую улыбку, которая лишь чуть шире, чем его обычная усмешка собственным мыслям. Больно? Первый миг. А дальше — всё равно. И нет уже ни боли, ни раздражения, ни обиды. Только пустота и бессмысленный взгляд, заменивший фальшивую улыбку. А ведь она хотела улыбаться для него по-настоящему… больше не сможет. Душа ее улыбаться разучилась, а тело лишилось маски навечно, ведь ее кончину не оплакивали.
Вот и всё. Занавес задернут, а актеры уходят со сцены. И она уйдет. Уйдет в свою комнату. Снимет ненавистную белую униформу и наденет черный классический похоронный костюм с черной рубашкой и черным галстуком, черным ремнем и черными туфлями. Пройдет в ванную, покрасит белые волосы давным-давно купленной и спрятанной на дно чемодана черной краской. Подведет глаза черным карандашом и сделает яркий готичный макияж. А затем выбросит весь зефир в мусоропровод и, не взяв из своей комнаты ни единой вещи, выйдет в коридор.
Вторжение? Атака? Нет, ну что вы! Просто гот решил отказаться от масок и показать миру себя. И она покажет. Ведь она отличный воин. Но надолго ее не хватит, потому что боль сожгла силы, а пустота их породить не может. И дойдя до гостиной, она просто сядет на диван, а перед ней встанут бывшие коллеги.
«Кто ты?», «Чего ты хочешь?» — это глупые вопросы. Она та, кого они не знали, потому что не хотели знать. А хочет она лишь одного — отправить тело вслед за душой. Она не считала себя особенной. Вовсе нет. Она считала себя такой же, как все, и думала, что Бьякуран Джессо принадлежит всем одинаково и никто не имеет права монополизировать его. Так было проще… Вот только она ошибалась. Потому что он не принадлежит вообще никому. Но она поняла это слишком поздно.
Она не ответит на вопросы, а когда на нее направят оружие, просто безразлично посмотрит на противников, ведь Пламени Предсмертной Воли у нее уже не останется, так же, как и желания бороться. И тут она увидит его. Та же улыбка, те же белые волосы, тот же пакет зефира. И ничто не свидетельствует о недавней сцене. Да и была ли та вообще?.. Да, была. Потому что она не сошла с ума и может отличить явь ото сна. От кошмара без права на пробуждение.
Он посмотрит на нее и, улыбнувшись, задаст всего один вопрос:
— Чего ты хочешь?
Хочет? Нет. Она уже ничего не хочет. У нее просто есть цель. И она ее добьется. Потому она встанет и медленно подойдет к нему. Остальные не посмеют помешать, повинуясь короткому взмаху его ладони. Она исчезнет, и это будет правильно, ведь она сумеет сохранить в памяти светлые моменты, а не лавину боли. Она ведь всегда была сильной. Просто сильные люди ломаются обычно без возможности восстановления…
— Убить тебя, Бьякуран, — усмехнется она, впервые назвав его по имени, впервые солгав ему, и эта ложь почему-то отзовется болью в ее душе.
— Что ж… — улыбнется он, и в следующий миг произойдут сразу две вещи. Ее сердце пронзит тот, кого она боялась потерять, а в комнату вбежит один из тех, с кем она когда-то перекинулась больше чем просто парой фраз. Тот, с кем она когда-то общалась. Тот, кто узнал ее, несмотря на кошмарный макияж, скрывавший треть лица.
— Она из наших! — крикнет он, но будет поздно. На краткий миг улыбка слетит с губ Бьякурана, а затем снова засияет. К чему расстраиваться, раз его подчиненная была столь слаба? Раз она не сумела защититься, она ему больше не нужна…
А она будет до самого конца смотреть на эту улыбку и отвечать ему своей, почему-то вернувшейся. Настоящей. Секунды застынут для нее в вечности, а когда она упадет, и темнота, такая желанная, начнет накрывать с головой, она почувствует на щеках его пальцы и услышит мягкий голос:
— Она плакала. Черный ей не идет.
На щеках застынут черные дорожки потекшей туши, а слезы высохнут. Темнота проникнет в душу и окутает ее плотной пеленой. А когда она вновь распахнет глаза, там, на небесах, она поймет, что всё вокруг — сияюще-белое, и ей понравится этот цвет. Потому что он был последним, что она видела перед смертью. Потому что он был последним, чему она улыбалась. Потому что он был последним, чему она показала правду о себе. Последним и единственным, ведь белый цвет — это всё же Бьякуран Джессо, а значит, она не может ненавидеть его. Она может лишь улыбаться ему. Улыбаться сквозь слезы, потому что только так, со слезами на глазах, ее улыбка — настоящая, а не фальшивка. Но он не вспомнит ее, ведь раньше она всегда сдерживала слезы, а вот в последний раз не сумела. Потому что улыбаясь в последний раз, она не притворялась абсолютно ни в чем. И она сядет на пушистое белое облако, закроет глаза, вновь улыбнется, а по щеке ее скатится одинокая слезинка и упадет к ногам Бьякурана, гуляющего по саду, каплей дождя. Не на щеку. Не на волосы. Не на белую форму. К ногам. Как и всегда… Потому что любить и ненавидеть — это искусство, но в конце что-то одно всегда побеждает. И она свой выбор сделала. Давно уже сделала. Поскольку ненавидеть белый цвет она всё же не в состоянии. Ведь его душа, наверное, тоже цвета снега…
========== Слова (Фран) ==========
Слова. Одни слова. Как же я их ненавижу… Знаешь, когда ты молчишь, ты похож на фарфоровую куклу — прекрасную, изящную, но… абсолютно холодную. И я смотрю на тебя издалека, грустно улыбаясь и в тайне восхищаясь пронзительным взглядом зеленых глаз, с безразличием и укором смотрящих в бескрайнее голубое небо. Знаешь, ты ведь только внешне плюешь на всё. В твоей душе — я верю в это — чувства всё еще живы, но… ты не показываешь их. Почему? Просто потому, что не хочешь, чтобы их ранили.