— Я знаю, кто ты…
— Ты помнишь, как мы пили медовуху за круглым столом и клялись Одину победить врага?
— Помню.
Девушка покачнулась. «Ох», — пропели ее браслеты, вторя сбивчивому, надрывному дыханию.
— А теперь твое имя «Фон». И ты уже не помнишь ни мое, ни свое первое имя.
— А Вы помните?
«Ах», — столкнулась бледная кожа с острыми камнями, застывшими навечно в сером монолите. Небо полыхнуло белым, содрогнулась земля от жажды, моля струпья-тучи о пощаде.
— Скажи, Фон, за что мы боролись тогда, в Италии? За Гарибальди или за свою веру? Зачем радели о взятии Бастилии и помогали революционерам Франции? Для чего в Германии спасали ведьм, приговоренных к сожжению, когда епископ устраивал облавы в наших землях? Мы были героями, Фон? Или мы просто так жаждали мира, что помогали войне?
Тишина не ответила девушке. И браслеты ее не зазвенели. Лишь вода да ветер пели им одним известную мелодию. Мелодию, взывающую к памяти времен. Серым шелковым покрывалом, изъеденным молью, накатывала река на подернутые тиной замшелые камни. С грохотом ударялась она об опоры моста, словно мечтая свергнуть их в небытие. По иссушенной, чахлой траве скользил воздух, пропитанный наэлектризованным запахом озона, и вторили его дыханию дрожавшие черные провода. А птицы уже не подлетали к этой сети, таящей в себе смерть, и лишь искоса смотрели порой в ее сторону, будто проверяя — не кажется ли им, не застыли ли провода навечно, не обманула ли их дрожь ветра?
— Мы?.. Моя принцесса, в Китае Вы были госпожой, а я — Вашим верным телохранителем. Монголы убили нас обоих, когда Вы были дочерью старосты крупной деревушки. В Египте очередной разлив Нила уничтожил дочь фараона и ее слугу. В северных лесах викингов я ушел на войну за Вашего отца и не вернулся, а Вас убил подосланный наемник. Но разве после этого цикл перерождений сводил нас?..
— Ты как всегда путаешь желаемое с действительным, Фон. Ты ловишь ветер вместо того, чтобы ловить опавший лист, и думаешь, что ветер сам принесет его тебе. Но почему-то ты забываешь, что у листа тоже есть воля. И он может не даться тебе в руки, даже если ветер не оставит ему выбора. Порой наши мечты умирают, лишь бы мы их не поймали, Фон.
— Но Ваше Высочество, почему Вы не казали, что были рядом?..
— Четырежды мы были рядом. Четырежды умирали молодыми, стоило лишь нам возжелать счастья.
— И Вы решили убить мечту, чтобы она не убила нас, не желая идти к нам в руки?..
— Ах…
Ветер развеял одинокий вздох. Солнце отрешенно скользнуло яркой полосой по мутной, ревущей воде. Разбросало по ней зерна искр. Сжало стог тонких лучей. Выжгло бликами бесплодную пустыню.
А тонкая кожа подошв, с силой ударившись об острые камни, окрасила их в багрянец. Словно закат пролился на мир цирковыми конфетти.
— Тогда, в Италии, это Вы были моей соседкой?
Вздох.
— Во Франции Вы были со мной в одном отряде?
Звон серебра, золотые блики.
— Вы были землевладелицей, которая укрывала ведьм и которую сожгли, как еретичку?
Всё больше алого на серых камнях.
— А еще… Париж. Вы моя подруга детства, погибшая в еврейском гетто. Я умер через полгода на фронте.
Губы девушки дрогнули. Ветер сменил направление, и на секунду Фон увидел улыбку, которую когда-то так любил. А затем поворот, и тонкие белые пальцы взметнулись к небу, будто жалели о том, что не могут взлететь. Но птице со сломанными крыльями ни к чему мечтать о полетах. Ей суждено раз за разом падать в пропасть, не достигнув солнца.
— Великая Чума, мы умерли детьми. В Риме сгорели заживо. На Кубе Вас сбил автомобиль, а я погиб после массовых беспорядков… И последний раз — Китай. Снова. Вы были дочерью знатнейшей династии, я — Вашим телохранителем. Но… Вы снова в ином теле. Тогда Вы умерли от туберкулеза еще совсем юной. А меня через несколько лет проклял некто, желавший получить в слуги сильного бойца. Я перестал стареть, попав в тело ребенка, но восемнадцать лет назад проклятие было снято. Вот только Вы уже иная, значит… Наш цикл реинкарнаций разошелся из-за моего проклятия…
— Ох…
Тонкие пальцы коснулись висков, будто желали удержать в голове рассыпающиеся по ветру мысли. Багряная капля сорвалась с парапета вниз, в воду. Река завыла, словно стая волков на луну. Закат уронил на землю очередную молнию. Белую, как бивень давно умершего мамонта. Сияющую, как золото погибшей цивилизации Инков. Беспощадную, как электрические разряды, мерно звеневшие в проводах. А ток пел свою заунывную электрическую песню, отмеряя пульс времени, падавший в воду вместе с кроваво-алыми рубинами, не сумевшими превратиться в лед.
— Почему Вы рассказали мне всё сейчас?
Но так хочется спросить: «Почему только сейчас?!»
— Почему не пришли сами, если решились вскрыть карты?
Но так хочется закричать: «Где же ты была раньше?!»
— Почему поднялись на этот мост?
Но ведь так хочется схватить за руку и прошептать: «Ты ведь не хочешь прыгнуть?..»
Вот только голос — удивительно спокойный, а глаза — без тени печали, мудрые, понимающие, знающие ответ на все вопросы.
«Потому что уже поздно».
И остальное не важно, как не важно, прыгнет она с моста или нет. Ведь алые капли, срываясь с серого парапета, не долетали до почти черной стылой воды…
— Ты и сам знаешь, Фон… — девушка вдруг снова улыбнулась. Ее руки изящными крыльями поднялись к небу и застыли. «Звяк», — безразлично сказал холодный металл и скользнул по бледной коже ближе к локтям. Танцовщица обернулась к мужчине, и его губы дрогнули. Сквозь века, сквозь память, сквозь бесконечную череду смертей, на него смотрели ее глаза — глаза его принцессы, когда-то так его любившей… Когда-то так любимой им… Лицо ее было иным, но эти глаза он узнал бы из миллиона, нет, из целой бесконечности! Но почему-то до этого ни разу не сумел узнать… Просто принцесса прятала от него свою душу, надевая маски, закрывая истину во взгляде, скрывая собственную душу, как искусный фокусник скрывает от искушенного зрителя тайну нового трюка. А вот теперь маски спали, и женщина, которую он терял четырежды и уже отчаялся найти, снова оказалась рядом. И боль раскаленной иглой прошила сердечную мышцу, давно научившуюся смирению и не желавшую будоражить память.
— Фон, я пришла попрощаться.
Он знает это, ни слова больше! Ты причиняешь ему боль…
— Я пришла сказать, что любила тебя все эти жизни, одну за другой. Но, отказывая тебе в каждом из витков перерождений или принимая твою любовь, я не смогла найти панацею — мы всё равно умирали молодыми, стоило лишь тебе сказать эти страшные слова.
Он уже понял это, помолчи! Ты вспарываешь ржавым ножом старые раны…
— Но больше ты не умрешь. Нет… Ты не умрешь слишком юным, Фон. Ты будешь жить так долго, как решит время, но не падешь жертвой проклятия моего отца, обрекшего нас на вечные муки за осквернение его имени позорной любовью.
Он не хочет слышать такие жестокие слова, замолчи! Ты его убиваешь…
— Как и предсказывал отец, однажды я появлюсь на свет, и ты не полюбишь меня до самой моей смерти. Тогда наши дороги разойдутся, и в новых витках перерождений наши судьбы не будут связаны. Мы не встретимся с тобой более, Фон.
Он хочет заткнуть уши и всё забыть, не мучай его! Ты обращаешь его в прах…
— Прости меня, Фон. Живые, мы не помнили наших прошлых имен. Судьбы помнили, имена — никогда. Но… теперь я помню всё, Фон. Помню твое настоящее имя. И… прости. Это поистине иронично. Виток судьбы, разделивший нас, дал тебе твое истинное имя. А мне — мое.
— Ксифенг… — сорвалось с дрожащих губ имя, застывшее в памяти последним — имя госпожи, умершей у него на руках, имя любимой, не позволившей ему даже признаться в любви…
— Я пришла попрощаться, — улыбнулась она, ловя взглядом дрожь его ресниц, — потому что три дня назад отошла в мир иной. И сейчас я исчезну. Вернусь в колесо Сансары. Но у меня к тебе есть одна просьба, Фон, и я ждала тебя на этом мосту, потому что чувствовала, что ты придешь.
— Просите, принцесса.
Мужчина улыбнулся. Его губы растянулись в слабом спазме и застыли посмертной маской. Но голос не дрогнул ни на секунду. И только ветер смог бы заметить, что дыхание стало чуть более сбивчивым. А девушка скользнула к нему, и тонкие белые пальцы почти коснулись туго стянутых в косу черных волос. Почти.