А годы бежали вперед, сметая лавиной воспоминания и мечты и оставляя после себя лишь старые пластинки да потрепанные книги, которых в крохотной квартирке Мадрида становилось всё больше. Как-то незаметно казарму сменила продавленная тахта, скрипучее кресло-качалка и слишком высокий торшер. Вместо формы худощавое тело скрыл потрепанный спортивный костюм. Черные волосы сменили цвет на цвет пепла. А надежды присыпало прахом, разгоняя по крови вирус обреченности.
«Я защищу Лар и вернусь».
Зачем ждать того, кто не выполнит обещание? Зачем ждать того, кто не сможет найти дорогу домой? Его Ариадна не дала ему нити — она сама попала в лабиринт Минотавра. Они сгинули в нем оба. Так зачем же ты всё еще чего-то ждешь?..
Мадрид сиял неоновыми огнями, узкие улочки заполнял мерный топот ног детворы, старые ступни, привыкшие в молодости к строевому шагу, шаркали по мостовым, будто ища чего-то. Не того, что искали сотни им подобных, обходивших стороной канавы и пустыри, где тебя могут обнаружить лишь через неделю. Не встречи с другими стариками. Ведь чужие грёзы старухе были не нужны, а о своих она никому не могла поведать. Да и не хотела. Потому что подписка о неразглашении не имеет срока давности, а воспоминания, причиняющие боль, не хочется проговаривать вслух.
Каждый день старуха проходила по новому маршруту, забывая, где была в прошлый раз. Дома сливались в монотонный, неинтересный пейзаж, и она не хотела вспоминать его. Но присматривалась к каждому прохожему, к каждому окну, к каждой проезжающей по магистрали машине. Словно искала кого-то, кого невозможно было найти.
Дома мяукала кошка, наматывал электрический счетчик бесконечный километраж, скрипело кресло, потревоженное сильным порывом ветра, прорвавшимся в незапертое окно. А время неумолимо бежало вперед, шепча старухе, что надеяться не на что.
Ничем не примечательный день, такой же, как все остальные, подкараулил город вместе с восходом. Солнце разлило по мостовым сполохи кармина, и в это кровавое море, будто в ванну графини Елизаветы Батори, устремились горожане. Они выстраивались в армады, поднимали якоря и мчались на полном ходу к сотням пристаней, ждущих их, как Ассоль. И только старики, как всегда, никуда не спешили.
Она брела по мостовой, шаркая стоптанными кедами и прислушиваясь к неровному биению собственного сердца. «Давай-давай моторчик! — беззвучно шептали истрескавшиеся губы. — Рано нам с тобой на тот свет! Пожужжи еще, голубчик. Кошка моя жива еще, вот и мне не стоит торопиться, а то кто же ее приютит? Да никто. У нас сейчас с этим строго: завел животинку — будь добр похоронить ее сам, а то загнется в сточной канаве. Да и ладно. Всё равно мне еще нельзя отдавать концы. Работай, моторчик, я ведь обещала дождаться…»
Мимо нее пронеслась девчушка на велосипеде. Старуха вздохнула, заправила за ухо седые паутинки, выбившиеся из редкого пучка, и улыбнулась. Не воспоминаниям — надеждам на то, что где-то еще жив парнишка, так же лихо рассекавший дороги на военном мотоцикле. Но время взяло свое, отозвавшись болью в изъеденных солью суставах, и старуха двинулась в путь. «Слетай с костей, коррозия! Обращайся в труху! Нечего на мне свои метки ставить, будто на просроченном товаре. Я еще повоюю. На этот раз — с собой и с такой же костлявой, но куда более древней Старухой. Пока воюешь, значит, еще живешь. А как воевать перестанешь, значит, уже и бороться не за что. Всё ушло. Одна могила осталась. А мне на тот свет рановато».
Солнце играло в прятки с облаками, танцуя на старых пыльных окнах переулков яркими бликами. Старуха вышла на широкую улицу и неспешно двинулась по одной ей известному маршруту. А впрочем, она, возможно, и сама не знала, куда несли ее ноги, исколотые сотнями игл спазмов. Мимо неслись на всех парусах прохожие, она всматривалась в их лица, но снова ничего не менялось. А впрочем…
Колонелло.
Старуха замерла, глядя вперед неверящими глазами. Мутная пленка, подернувшая серую радужку, словно растворилась. Глаза заблестели, заискрились, как окна в переулке. Пыльные, но еще живые. Морщинистые пальцы задрожали, сердце сделало тройное сальто, как заправский циркач.
«Колонелло».
По серым камням мостовой бодрой пружинистой походкой шел молодой парень. Светлыми волосами играл ветер, пытаясь вырвать их из плена повязки цвета хаки. Совсем как тогда. Военная форма, расхлябанная, одетая не по уставу, привлекла бы внимание любого командира, но прохожие не обращали на нее никакого внимания. Совсем как в дни, когда глаза старухи не знали, что значит смотреть на мир через линзы очков. Задорная улыбка, руки в карманах, звонкий смех, лучистый взгляд синих глаз, будто в мире нет места ни боли, ни разочарованиям, ни потерям. Совсем как в военной части в мирные времена.
Рядом с парнем лет шестнадцати шла девушка. Черные волосы развевались на ветру, пластиковые очки, сдвинутые на лоб, удерживали их от превращения девушки в призрак Садако. Спортивная одежда не стесняла движений, обувь невесомо касалась серых булыжников, не издавая ни звука: поступь разведчика слышать никому не позволено. Она сосредоточенно хмурилась и поджимала губы, слушая болтовню спутника, но в карих глазах, чистых, как родниковая вода, но теплых, будто парное молоко, россыпью бриллиантов искрилось неподдельное счастье. Она хмурилась для проформы или просто по привычке, и спутник знал об этом, оттого и смеялся, глядя на попытки девушки скрыть хорошее настроение за маской.
«Лар».
Старуха стояла не шевелясь, глядя на приближающихся призраков. На ожившие грёзы. На историю, сошедшую с ленты кинопленки и решившую пробиться в реальность. Колонелло что-то сказал, и Лар улыбнулась. Тепло и приветливо. Одному ему. Но тут же отвесила парню подзатыльник и велела топать вперед, не отвлекая ее от важных размышлений, на что получила в ответ: «Будешь много хмуриться — морщины появятся, кора!»
Прошлое вернулось в настоящее. Ворвалось в размеренное бытие вихрем величайшей мистификации. Это их дети? Это их двойники? Это галлюцинация усталого разума старой женщины, наивно ждавшей чуда, но не верившей в чудеса?
— Эй, Лар, а помнишь, как мы втроем здесь жили? Когда часть базировалась в Мадриде, перед одной из операций. Интересно, тот дом еще стоит или уже снесли?
— Это давно было, наверняка снесли. От тех времен уже ничего не осталось.
— Да… Мы даже документов не нашли о наших однополчанах. Интересно, а сестрица?..
— Колонелло, это было слишком давно. Она уже наверняка о нас забыла, если еще жива. Вышла замуж, родила, как и мечтала, пятерых детей и забыла о военной службе.
— И наверняка до самого конца слушала пластинки на том патефоне…
— Не впадай в меланхолию, тебе это несвойственно. Наверняка она прожила яркую, счастливую жизнь, ни от кого не скрываясь, в отличие от нас. Она никогда не пряталась от мира, вот и не оскорбляй ее память тоской. Помнишь, что она перед заданиями всегда говорила?
— «Умереть можно только тогда, когда никому ничего не должен, так что не смейте помирать: вы мне еще не вернули должок! И я никогда у вас оплату не возьму». Я до сих пор должен ей те деньги, кора! А еще я должен ей свое возвращение.
— Поздно. Нам с ней уже не расплатиться. Мы не можем вернуться такими. Даже если она еще жива.
— А она обещала нас дождаться…
— Колонелло, прекращай! Хватит нагонять уныние! У нас, вообще-то, еще дел по горло!
— Ты как всегда прячешься от самой себя за маской ледышки, хех.
— Прекращай заниматься анализом моей личности! Лучше бы о деле подумал, болтун!
— Лар, тебе всё равно не заставить меня замолчать, ты же знаешь, кора!
— Уймись, вот вернемся на базу, и я устрою тебе хорошую взбучку! Дай мне сосредоточиться: я думаю.
— Да ладно тебе, всё равно до вечера у нас дел нет. Считай, выходной! Может, лучше потренируемся?
— Всенепременно. На базе. Вобью в тебя подзабытое правило не дурачиться в дни заданий! А впрочем, если хочешь потренироваться прямо сейчас, вперед — сто кругов вокруг города!