— Кто тебя спас, Консуэлла?!
— Ты меня еще ударь, чтобы правду вытрясти, — зло бросила женщина, и мечник задохнулся от ярости. Мир вокруг был кроваво-алым.
Люди меняются, но как можно было за пять лет стать совсем другим, таким незнакомым, абсолютно чужим существом?! Почему?..
Но ты ведь уехал сразу после выздоровления, не так ли, Генкши? Не был на похоронах умерших из женской палатки, поскольку в это время сам лежал при смерти, а потом уехал. И не проверял слова медиков о том, что умерли все находившиеся на карантине женщины. А она выжила.
— Это не я тебя заразил, а ты меня, — ее яд вирусом проникал в него, вызывая ответную реакцию. Совсем как пять лет назад, только на этот раз вместо болезни она награждала его язвительностью. — Неужели забыла? Или, может, забыла, что это мне пристало злиться: ты ведь ходила ко мне, даже зная, что больна, и зная, что всем заболевшим рекомендовано ограничить контакты!
— О, так это я виновата в том, что тебе хотелось поразвлечься?
Удар под дых. Как же долго он лелеял в памяти ее подлый поступок, забывая о том, что ждал каждого ее визита как манны небесной, и даже простая прогулка по городу казалась променадом в Райских кущах, если она была рядом! Как просто забыть о хорошем, если можно сосредоточиться на плохом… А впрочем, он помнил. И оттого вспоминать Мексику всегда было в тысячу раз больнее…
— Я тебя любил, а ты меня подставила. Хорошая плата.
— А почему бы и нет?
Впервые в жизни Генкши захотелось ударить женщину. Но он не пошевелился. Вот только аура раскаленной докрасна ненависти достигла женщину и ударила ее больнее кулака.
— Хотя, если уж ты так настаиваешь на признании, признаюсь, — она вздохнула, и в голосе, ставшем вдруг привычно умиротворенным, спокойным, доверительным, Генкши отчетливо услышал эхо прошлого. Того, что хотелось забыть даже сильнее боли… — Я думала, у меня обычная простуда, доктор Педро так и сказал: «Не о чем беспокоиться, просто отдохни денек-другой и поменьше бывай на солнце, чтобы аллергии на него не появилось». Сыпь у меня была лишь на ноге, и то немного, а потому доктор Педро сказал, что ничего страшного нет и мне не надо идти к американским докторам, разбившим лагерь для больных за городом. Туда впускали, но оттуда уже никого не выпускали, тебе ли не знать? С чего я должна была верить янки, непонятно куда забиравшим моих друзей, прикрывая это болезнью? Наши врачи не верили в эпидемию.
Генкши опешил. Черные брови взметнулись вверх, и с губ чуть было не сорвались слова: «Что за бред?!» Но он слишком хорошо помнил Мексику, ее врачей, отношение к янки и фатализм, не дающий заботиться о своем здоровье на должном уровне. «Я заболел? Ну и ладно», — говорили здесь старики, дети, подростки и взрослые. За редким исключением, конечно, но Консуэлла исключением не являлась. К сожалению…
— Но ведь потом стало очевидно, что это эпидемия! — возмутился мечник, но мир, на который он смотрел словно сквозь рубин, начал терять краски, как душа теряла запал раздуваемой обреченностью обиды.
Он не хотел вспоминать Мексику, в которой потерял самого дорогого человека. И возненавидел ее, а вместе с ней и этого самого человека, чтобы лишний раз не посыпать раны солью. Ненавидеть ведь проще, чем любить: нет причин проливать слезы, на которые не имеешь права.
— Было поздно, мы оба были больны, — обреченность в голосе, тоска, чувство вины и бесконечного одиночества… всё это пронеслось в один миг и исчезло. На их место с гордостью триумфаторов вернулись яд и насмешка. — Но отправляясь в лагерь янки, мы надеялись, что выживем оба. Собирались встретиться вновь. Ты говорил, что нам о многом надо будет поговорить… и упс! Исчез! — она всплеснула руками, чуть не задев лоток, и как всегда эмоционально, бурно, резко высказала все претензии: — Бросил меня умирать и помчался за нашим спасителем! Вот она, твоя псевдолюбовь: бросил умирающего и кинулся за тем, кто мог дать нечто большее. Что тебе дал сеньор Джессо? Деньги, власть? Новый меч?
— Значит, господин Джессо вылечил и тебя? — растерянно. А затем раздражено: — Но почему он мне ничего не сказал?!
— Считаешь себя важной шишкой, которой должны всё докладывать? — усмехнулась Консуэлла. — Ты не попытался найти меня сам, так с чего было сеньору спасителю о чем-то тебе докладывать? А впрочем, лови еще один секрет: я просила его не говорить тебе о моем спасении. Гадала, отправишься ты на мои поиски или нет. Не отправился. Твоя любовь не стоила и ломаного гроша.
— Да что ты знаешь? Мне сказали, что ты мертва! Врачи сказали!
— Но меня перевели из общей женской палатки в отдельную, как и тебя, — рассмеялась женщина. — Перевели по приказу сеньора Джессо как «подающую надежды на выздоровление». И нас таких было десять, знаешь ли. Или ты всё это время думал, что уникален и спасли тогда лишь тебя?
Генкши растерялся. Он не задумывался об этом и старался отгородиться ото всего, связанного с прошлым, а потому не копался в архивах, не наводил справки о выживших, не искал других спасенных… Он просто услышал, что все женщины мертвы, и воздвиг между собой и миром вокруг железную стену. Чтобы не вспоминать дни, когда девушка с задорным, веселым взглядом могла еще подарить ему улыбку. Больше на улыбки у него права не было, как и на слезы — оставалось лишь хмуриться, злиться и хладнокровно выполнять приказы господина… Почему?
Почему прошлого не вернуть?
— Сними маску, хочу посмотреть тебе в глаза, — то ли просьба, то ли приказ, но он всегда говорил с ней именно так, и ей это безумно нравилось. Сильной женщине ведь нужен исключительно сильный мужчина…
— Нет, — и впервые ему отказали.
— Почему?
— А зачем?
— Хочу попрощаться. Нормально.
— Прощайся так.
— Не хочешь, чтобы я видел твое лицо?
— Не хочу, чтобы прошлое тебя захватило.
Ненависти не осталось. Как и яда. Была лишь странная, неловкая тишина, коей между ними никогда прежде не возникало. Что-то умерло в них обоих, что-то важное забрали пустыня, болезнь и канун Дня Мертвецов. Любовь? Вовсе нет. Надежду.
— Наверное, я должен был узнать у врачей, жива ли ты, — признать собственную неправоту — не проигрыш, это победа над гордыней. А вот извинения… — Поэтому…
— Не смей извиняться, — его перебил властный, резкий голос. Таким тоном Консуэлла всегда выговаривала подросткам, вознамерившимся стянуть у нее товар бесплатно. — Неужто за пять лет ты так изменился, что стал настолько мягок? Не порть мои воспоминания. Я уже поняла: ты сожалеешь. Остальное неважно.
Где-то глубоко в сердце присыпанный прахом курган надежды огласил робкий стук, будто мертвец пытался выбраться из могилы.
— Сними маску, Консуэлла, — тихо, но безапелляционно. — Мы оба заблуждались, счет: «один-один». Я уже не злюсь, и ты, похоже, тоже.
Как легко Генкши принял ее объяснение случайности, чуть не стоившей ему жизни! А впрочем, любовь слепа. И именно поэтому Консуэлла простила его отъезд. А солнце припекало сахарные черепки, отказывавшиеся таять, заливало светом надгробия и розовые мармеладные трупы, раскрашивало яркими бликами песочные косточки. И ему не было дела до еще живых людей.
— Я не злюсь, — рассмеялась она. — Но злилась. Только счет всё же не равный.
— Почему это? — нахмурился мужчина.
— Победила Мексика, — пожала плечами женщина. — Как и всегда, впрочем. Пять лет — срок немалый. Я тебя разлюбила благодаря этой злости, так что начать сначала не получится, — она, как обычно, читала между строк, не вынуждая говорить ненужные, слишком мягкие слова. — Победила Мексика. Счет: «десять — два», в ее пользу, а наша команда проиграла и распалась. Езжай туда, откуда приехал, и не возвращайся в этот город.
— Ты мной командуешь? — вскинул бровь мечник и не заметил, как ладони перестали сжимать эфесы.
— Отнюдь! Это дружеский совет, — рассмеялась она совсем как тогда, в прошлом — весело, задорно, ничуть не фальшиво. И живой смех разнесся по округе перезвоном хрустального дождя. — Иммунитет у тебя слабый, в отличие от тела, а Мексика — очень заразная страна. Если не уедешь, она заразит тебя смертью. И станешь вот таким.