А время шло, и месяц назад Тсуна объявил, что женится на Киоко. Я радовалась вместе с ним, шумя листвой, но ветви вмиг замерли, стоило лишь ему сказать матери то, чего я так отчаянно не желала услышать. «Мы решили уехать в Италию: Реборн постоянно говорит, что босс Вонголы должен жить там, ну, мы и посовещались… В общем, прости, мам, зато я пригляжу за папой!» Нана расплакалась. Забавно, но мне плакать не хотелось. Наверное, потому что у деревьев нет слез. Но я вдруг подумала, что жить в парке — не такая уж плохая идея… Вот только я не жалела. Не жалела о том, что целых четыре года — словно один миг — оберегала сон глупого мальчика, верившего в чудо, такого доброго, что ронять слезы хотелось даже дереву. Глупо. Но зато честно. И спустя месяц подготовки, за который Тсуна всего дважды сидел у моих корней, я поняла, что никогда не пожалею о сделанном выборе. Просто потому, что смотреть на его улыбку слишком важно для меня. Ведь она возвращает в прошлое — во времена, когда пастухи играли на свирели, а фавны вторили им из лесов, и люди смеялись, заслышав «эхо» из чащи, потому что верили: их приветствуют в этом мире, а не пытаются уничтожить. И эти наивные, искренние, добрые люди верили в чудо и в самих себя, а мы — нимфы, сатиры, фавны — верили в них. И в их улыбку, что несла лишь свет…
Калитка вдруг распахивается, и на участок входит Тсуна. В черном костюме «с иголочки», при галстуке, но отчего-то очень грустный. А где же его невеста?.. Точнее, уже жена. Где гости? Где Реборн и Нана?
— Странно, но я не могу уехать не попрощавшись… с деревом. Ааа, кошмар! — Тсуна взъерошил идеально уложенные волосы и уселся на землю. — Но это правда.
Неужели он пришел попрощаться… со мной?
— Странно, но мне всегда казалось, что это дерево живое. Что оно всё понимает. И даже отвечает мне. Кто бы услышал, сказал, что я псих, хе. Но Реборн говорил, что это нормально, а потом я понял, что лучшего собеседника не найти: дерево не навязывает своего мнения, не журит, не возмущается, не называет бесполезным, не говорит, что я должен делать… Наоборот, охраняет сон — здесь же спится на удивление отлично! Последний год я сюда редко приходил, а теперь и вообще приходить перестану, но… я пришел попрощаться. Не знаю, почему, просто чувствую, что должен… или нет. Скорее, я просто хочу попрощаться. Знаешь, сакура, ты была моим другом. Хоть ты и не человек. И я буду скучать по таким вот вечерам, когда можно спокойно почитать учебник, а потом провалиться в сон — такой спокойный, что больше нигде такого не бывает… Я уже попросил маму как следует о тебе заботиться. Надеюсь, когда-нибудь мои дети тоже тут посидят и поймут, что такое «абсолютный покой». Мне здесь и правда очень хорошо. Словно рядом тот, кто все беды забирает. Со стороны, наверно, кажется, что я сам с собой говорю… Да и ладно, я ведь знаю, что говорю с другом. Вон, многие, когда переезжают, прощаются с домом. А я прощаюсь с деревом. Это же ничего, правда?
Тихий шорох листвы — подбадривающий, успокаивающий. Шорох, предназначенный для чистого, светлого человека, сумевшего назвать другом дерево. Для человека, что поверил в чудо. И пусть я не могу сказать, что ты был прав и чудо стало явью, чтобы не пугать, я могу поддержать тебя — хотя бы этим шорохом. Тебе ведь нужно одобрение, да, Тсуна?
— Ага, спасибо… Не важно, что я с деревом прощаюсь: оно мне отвечает, значит, не совсем уж я псих. Обидно, что я больше не смогу вот так поболтать с… кем? Не знаю даже… Но всё равно обидно. Зато у меня останутся воспоминания о тех днях. И это хорошо. Потому что память может сохранить в сердце дорогих людей, которых уже нет, события, которые уже не вернуть, разговоры, которые не повторятся… Она и плохое сохраняет, но его ведь можно и не вспоминать: не делать вид, что его не было, нет, а просто не изводить себя, размышляя о ненужном. И вспоминать только хорошее. Не то, как друг тебя обидел, а то, как вы с ним смотрели на фейерверки. И поэтому если я захочу вспомнить очень спокойные, светлые моменты, я вспомню сакуру, то, как рассказывал ей о своей жизни, и шум веток в ответ. Это же хорошие воспоминания, хоть я себя и странно чувствую, болтая с деревом. Но зато ни у кого в Намимори больше нет друга-дерева, хе-хе…
Почесав кончик носа, ты улыбаешься, немного смущенно, и осторожно гладишь шершавую кору ладонью. Я не чувствую этих прикосновений — я ведь дух, но я чувствую удивительное тепло, что исходит от этой улыбки. И это — самое дорогое воспоминание…
— Ладно, пока. Я пошел. Береги себя. Не дай древоточцам портить кору. И если будет засуха, постарайся поменьше воды тратить… или вроде того. А еще… позаботься о моей маме, ладно? Она ведь одна останется, а я… не хочу, чтобы она грустила. Можно, я ей секрет открою? Скажу, что с сакурой под моим окном можно разговаривать?..
Глупый ты, Тсуна. Неужели ты думаешь, что должен спрашивать на это разрешение? Шумлю ветвями, укоризненно. А ты смеешься и, последний раз проведя ладонью по коре, встаешь. Взъерошиваешь волосы, смотришь на зеленеющую крону и шепчешь:
— Спасибо. Пусть вам обеим не будет одиноко. До встречи!
Больно. Почему мне так больно? И почему я чувствую, что, будь у меня иное тело, я бы улыбалась? Искренне, широко и открыто, так, как улыбаешься ты. С ноткой грусти в глазах, но без тени притворства… Ветви качаются в безветренном воздухе, листья словно машут на прощание. А ты машешь рукой в ответ и, развернувшись на каблуках, бежишь к калитке. Я продолжаю махать тебе вслед, но ты вдруг останавливаешься. Оборачиваешься. Карие глаза лучатся счастьем. А с губ срывается всего одно слово.
— Спасибо!
Взмах руки — последний. Ты убегаешь прочь, к жизни, полной счастья и надежд, разговоров с друзьями и посиделок с женой. А я улыбаюсь небу, и на земле у корней вычерчиваю веткой ответ.
«Тебе спасибо, Тсуна».
Ты никогда его не увидишь, и это хорошо, иначе возникло бы слишком много вопросов. Ведь несмотря на то, что отвечала я тебе даже в штиль, ты никогда не задумывался, как это получается. Ты думал, что я — это дерево. И это хорошо. Потому что дерево оставить в прошлом всё же куда легче, чем нимфу, которая может ответить словами, а не шорохом листвы. Но знаешь, Тсуна… я бы хотела сказать тебе одну вещь. Всего одну.
«Верь в себя и в чудо! Ведь ты не бесполезный и никогда им не был…»
Но ты и так это знаешь, правда, Тсуна? Ведь в твоих глазах сейчас только счастье — ни сомнений, ни ощущения собственной никчемности, ни страха. И знаешь, именно поэтому я тоже улыбаюсь.
Калитка вновь отворяется, и, прижимая платок к глазам, домой возвращается Нана. Она подходит к сакуре и вздыхает.
— Тсуна сказал, что этому дереву можно рассказать всё, что на сердце, и легче станет… Так вот почему он тут так часто оставался, даже если холодно было… Глупый мой мальчик… Теперь он вырос. А я, наверное, вернулась в детство. Потому что хочу поговорить с деревом. Можно?..
Всхлип. А мои ветви шумят, убаюкивая женщину, отпустившую сына в полет — в жизнь, которую он теперь будет строить сам.
— И правда странное дерево… Спасибо.
Не стоит благодарности, Нана. Ведь твоя улыбка в детстве была почти такой, как у твоего сына. А помогать добрым людям для меня счастье. Тем более, что ты его мать. Не плачь. Ведь Тсуна сильный, и у него впереди светлая, счастливая жизнь. Просто потому, что он сам — свет, и он несет его другим — тем, кто погряз во мгле. А если его свет попытаются загасить, он знает, куда может вернуться, чтобы набраться сил. К матери, что подарит ему улыбку и поддержку, и странной сакуре, что будет охранять его сон. А потому давай улыбнемся, Нана. Так, как всегда улыбается твой сын. Так, как всегда улыбается ему в ответ само небо…