— Ты что ли хотел меня видеть? — Голос злой, какой бывает с глубокого похмелья, когда душа просит выпить, а кто-то задает глупые вопросы и непременно хочет получить на них ответы.
— Здравствуй Богдан.
— Откуда меня знаешь?
— Люди посторонние меня все же узнают, хотя и лик и голос изменились, а ты как погляжу, признать не желаешь.
— Добролюб???
— Он самый, — невесело ухмыльнулся Виктор и Богдан непроизвольно отшатнулся, словно в звериный оскал только что заглянул. Но очень быстро пришел в себя, потому как не зверь это, а человек, мало того, тот кто повинен в гибели его близких.
— Стало быть, живой, — сквозь зубы выдавил он. — Ты живой, Горазд живой, а мои в землю сырую легли. Так что ли получается?
— Ты слюной-то не брызгай. В чем хочешь меня и Горазда обвинить? В том, что я жену и дочку потерял, а он своими глазами видел как над его невестой изгалялись, а потом вместе со всеми лютой смерти предали? Или хочешь, чтобы я тебя пожалел и виниться перед тобой начал? Дак не будет того.
— А ты чего на меня кричишь? Я нынче тебе не холоп.
— Знаю. Сам вольную писал, так что не трудись. Коли во всем винишь меня и слушать ничего не хочешь, а жалости только просишь, то иди своей дорогой, у тебя еще рубля три осталось, прображничаешь, а потом под забором подохнешь. Вот Млада на небесах возрадуется тому как ты тризну по ней справлял и с распростертыми объятиями встретит. Впрочем, это вряд ли, потому как она через мученическую смерть в рай попала, а ты доведя себя до кончины прямиком отправишься в ад. Так, говорить будем? Тогда садись, а нет, проваливай.
Богдан сел на лавку как подрубленный, ноги сами подогнулись, крепко сделанная лавка жалобно скрипнула от внезапно навалившейся тяжести. Оно, Богдан сейчас вроде и исхудал против прежнего почитай вдвое, да только весу в нем было изрядно, потому как костяк крупный. Сел, облокотился о стол и залился слезами, без рыданий, молча, только плечи порой подрагивали.
— Ты прости меня, Добролюб, сам не ведаю, что творю. Развеж я не вижу, что и Горазда с того света едва вынули, и тебе досталось так, что врагу не пожелаешь. Да только душа разрывается. Когда детишек малых хоронили, она тоже стонала, да та боль ничто, как эта, когда всех, а Млада ведь тяжелая была.
— Знаю.
— И как мне быть, Добролюб? Что делать?
— То решать тебе, а только жалеть себя любимого не дело.
— А что же, к наковальне становиться?
— А хоть бы и так. Я вот для себя решил, что буду резать гульдов, покуда сил моих хватит.
— И я с тобой, — вдруг спохватился Богдан, — стрелять я обученный, так что одного двоих спроважу на тот свет, а там и помереть можно.
— А не нужен ты мне в бою с таким настроением, потому как я жить хочу долго, очень долго, и так чтобы гульдам каждый день моей жизни в горесть был. Вот как я хочу жить, а не по дурному смерть принять.
— Ну, так, значит так.
— Не пойдет, Богдан. Не держи обиду, но не боец ты.
— Так что же мне тогда остается? Пить? Или самому податься в Гульдию?
— Не так мыслишь.
— А как надо? Ты подскажи.
— Я хочу ватагу сбить и докучать гульдам, но то дело простое, а вот обеспечить ту ватагу всем потребным для боя, это вопрос куда как серьезный. Вот где ты мне понадобишься, как никто другой.
— Стало быть, к наковальне?
— Можно и так сказать. Будешь ковать нам оружие и всякое снаряжение.
— Я ить не оружейных дел мастер.
— Не беда. Не боги горшки обжигали, научишься. А уж тем оружием мы постараемся кровушку аспидам пустить так, что озеро запрудить можно будет.
В этот момент к столу подошла давешняя подавальщица и поставила перед Богданом кувшин с вином и кружку, после чего удалилась. Кузнец с вожделением посмотрел на кувшин и уже потянулся к нему, когда вновь заговорил Виктор.
— Если мучит жажда, у меня еще квас остался, попей. Коли возьмешь вино, разговору не было. Я готов помочь, подсказать, поддержать, но сопли утирать не стану и жалости от меня не жди.
Богдан с нескрываемой злобой посмотрел на Виктора, вот кто объяснит, отчего у пьяных и тем более у похмельных, так резко меняется настроение, то он кроткий как ягненок и ласковый как кошененок, а то взъярится как тигра рогатая. Волков спокойно выдержал этот взгляд, кузнец все так же зло глядя на бывшего хозяина схватил кувшин и разом опрокинул себе в глотку. Правда, длилось это не долго, потому как квасу там оставалось на пару глотков, то скорее не для утоления жажды, а для обозначения позиции. Вот и ладно. Пусть лучше злится на Виктора, а не топит свое горе в вине, а помощь Богдана ой как понадобится, были у Виктора кое-какие задумки.
Этого не могло быть, но было. Постоялый двор от которого не осталось и следа взирал на своего хозяина новенькими постройками, все еще светлых бревен. Прежний был тоже не такой чтобы и старый, но дерево уж успело потемнеть, только ворота прежние с подпалинами от бушевавшего тут пожарища и отметинами от гвоздей коими был прибит Горазд. Все было один в один, даже мастерские на заднем дворе с фермами под ветряки. Как такое возможно?
Когда они уже приблизились вплотную к воротам, навстречу им вышел Горазд. Идет тяжко, сильно опираясь на клюку, но держится сам, на своих ногах.
— Здрав будь, Добролюб.
— И тебе скорейшего выздоровления. А что тут происходит? Никак воевода кому отдал землю под постоялый двор?
— А кому он его может отдать. Твой то двор.
— А за какие деньги?.. Кто?..
— Лес полковой воевода выделил, а строили селяне. Сначала твое подворье восстановили, а только потом за село принялись. Староста попросил людей, так что всем миром навалились.
— Да как, так-то? Вот-вот дожди зарядят, не поспеют свои дома поднять.
— Людей сюда силком никто не тянул, знать ведают, что делают.
По всему выходит, что селяне считали себя виноватыми в том, что стряслось здесь. Ведь не понадейся староста на то, что гонец принесший весть о войне заедет на постоялый двор, обязательно известил бы обитателей подворья о навалившейся беде, а тогда и горя того не случилось бы, лишь подворье и пожгли бы. Но Виктор простил старосту, потому как злого умысла у него не было.
Виктор все еще не решался проехать на подворье, когда к Горазду подбежал мальчишка лет четырнадцати, хотя наделе тому было только двенадцать, но больно уж вымахал малец, обещая стать чудо богатырем. Приблизившись к Горазду он начал прилаживать к тому свое плечо, недовольно бурча.
— Куда убег-то? Сказала же мамка, чтобы один не хаживал. Тебе что, а мне холку намылят.
— Это кто такой заботливый-то?
От этой сцены у Виктора даже тепло по сердцу растеклось. А жизнь-то идет своим чередом. Люди влюбляются друг в друга, заботятся о друг друге, это только у него все черным черно, а мир все так же полон разнообразных красок. Вот только он отчего-то перестал те цвета различать, только мельком, вот как сейчас.
— Братишка мой.
— Это средний, что ли?
— Не, это младший, Мишка, — озарился улыбкой Горазд. Давно она не играла на его лице. Вот с того самого дня, Виктор ее и не наблюдал. — Он у нас с младенчества в здоровяках ходит, потому и в честь Михайлы Потапыча прозывается. Старшие сейчас по хозяйству управляются.
У Горазда было три брата, средние двое, как говорил парень, хотя и в один день родились, совсем были не похожи, выходит, двойняшки, тем было по четырнадцать и младший, ему должно было только исполниться двенадцать. Однако, если и те такие же переростки. Хотя, может и нет, вон сам Горазд, не больно-то старше своих лет выглядит.
— Выходит, выкупил своих?
— Благослави тебя Отец небесный, как есть выкупил, да еще деньга осталась, вот прикупил на подворье твое пару коровенок, лошадку, да еще чего, по хозяйству.
— Я же сказал, то деньги твои.
— Помню. Да только не заработал я столько, — упрямо сжал губы парень, — и без того долг большой.
— Повторяю, то деньги твои, а стало быть и животина и все, что ты прикупил. Но я готов выкупить у тебя, то что тебе будет не нужно.