Прокофий Ильич усмехнулся:
— Проповедь читать легче, чем быть святым.
— Нет, пожалуйста, — невпопад откликнулся Абатурин. — Мне интересно.
— Семья — она вроде лодки, что ли. И курс у нее один должен быть. И парус надут настоящим ветром. А иначе — что ж? — парус без ветра — только большая унылая тряпка.
— А у вас как? — покраснел Абатурин. — Вы ведь давно женаты.
— У меня?.. — капитан замешкался с ответом и накрыл густыми бровями глаза. — У меня — га́лфинд. Знаешь что такое га́лфинд? Это — полветра, ветер-побочень, в борт судна. Ну, вот — плыть можно. Тихо, но можно.
Прокофий Ильич взглянул на Павла и, увидев, как тот широко открыл глаза, отрицательно покачал головой:
— Нет, она — Таня — добрая душа и славная хозяйка. Почти всю жизнь в одиночку ведет многотрудное хозяйство семьи: кухня, стирка, дети, множество надоедливых, не видных мужику мелочей быта. Мне не в чем ее упрекнуть.
Он постучал трубкой о пепельницу, выбивая табак, пожал плечами:
— Но вот что получается: я на одном краю — со своими рейсами, рыбой, сложными отношениями с людьми, планами, собраниями, бессонными ночами; она — на другом: хозяйство, квартира, свои бессонные ночи.
Капитан продолжал говорить, не глядя на Павла, будто думал вслух:
— А мне совет жены нужен бывает вот как… И груз иногда поделить охота. И чтоб поспорить умела, толково поспорить для пользы дела. А если я киваю, и ты киваешь — так зеркало лучше делает. Самые трудные решения я принимал в жизни один, всегда с согласия жены, и всегда один.
— А что ж вам посоветует Татьяна Петровна, скажем, в совсем не известном ей морском деле?
— О том и речь… Впрочем, морское дело — тоже человеческое дело, как и любое другое. А коли ты в лес, а я по дрова, то даже цепь из обручальных колец не свяжет людей.
Прокофий Ильич искоса взглянул на Павла, снова усмехнулся:
— Это я так, философствую. Стариков всегда на поучение тянет, ничего не поделаешь.
И, стараясь сменить тему разговора, спросил:
— Отец есть у тебя?.. Нет. Значит, тоже обокрала война… Сирот жаль, а еще того больше — жаль вдов. Сказать не могу, как жаль. Сироте еще можно без отца выправиться и на ноги встать. Много сил надо, но можно. А вдо́вы? Дети на руках. Молодость давно потеряна, красота — тоже. Миллион их, — больше, небось. Ровесники-то, мужчины, почти все женаты. Кто их возьмет? Ну, из тысячи — одной, может, и улыбнется счастье. А ведь они в нем, в счастье, больше нуждаются, чем те, кому повезло.
— Конечно, Прокофий Ильич.
— А тут еще иные наши балаболки тиранят их, вдов-то: мужей-де крадете. Скажи ты! Коли тебя легко украсть, так тебя и без вдовы стянут.
Прокофий Ильич несколько секунд молчал, раскуривая трубку.
— Ко мне иной раз женщины жаловаться идут, Паша. На мужей. Утверждают, что мужья разлюбили, и от этого в семьях кавардак случается. Большинство этих жалобщиц не понимает: любовь и уважение зарабатывают так же, как хлеб. Ежедневно. Всерьез. Никого нельзя заставить уважать женщину, которая не думает, не читает и воодушевляется лишь тогда, когда есть возможность промыть кости соседке.
— Таких женщин немного, Прокофий Ильич.
— К сожалению, больше, чем ты думаешь. Я говорю о женщинах без партии, без профсоюза, без службы, о женщинах, для которых время не имеет минут, а просьба мужа — все-таки не приказ по флоту.
— Но вы же сами говорили: кухня, стирка, дети. У наших женщин совсем мало свободных минут.
— Думать о всем, что вокруг, — для этого не надо специального времени. Работницам не легче, но они успевают еще читать и учиться. О чем матрос должен говорить с женой, которая путает Австрию с Австралией и белуху с белугой?
— У мужчин свои грехи, Прокофий Ильич. Немало грехов.
— Ну, понимаю: если женщина задавлена кухней и стиркой, детьми и дрязгами, а мужчина бесконечно занят или трясется в командировках, тратит нервы по пустякам или пьет и хамит — все это разрушает любовь и семью. Быт — нелегкая штука, и его не наладишь за год.
Капитан поглядел в окно и покачал головой. Вероятно, уже начинался пятый час утра. Полярное солнце стояло высоко в небе, плотное, тугое, точно огромный сваренный желток.
Обернувшись к Абатурину, капитан спросил:
— Значит, едешь, Павел?
— Да, Прокофий Ильич.
— Так мы с тобой и не поговорили ни о чем…
— Что вы! — искренне удивился Абатурин. — Заронили вы в меня раздумье, Прокофий Ильич.
— Вот что, — помолчав, сказал капитан. — Ты поживи у меня еще день. Первый поезд — завтра, в семь утра. Нечего тебе болтаться по улицам.