Дверь в тамбур внезапно отворилась, и Абатурин увидел Машу. Она покачала головой, но не сумела скрыть улыбки.
— Отчего ж не спите? Все спят, а вы нет.
— В запас не наспишь, — развел руки Павел. — И жарко.
Поезд дробно бил колесами стыки, гулко проскакивал мостики, невидимые в густой темени.
Проводница потопталась возле Павла, сказала, вздохнув:
— Вы стойте, а мне еще белье посчитать надо.
Она ушла, и дверь тотчас снова открылась.
Павел решил, что Маша вернулась, и сказал мягко:
— Идите вот сюда, к двери. Тут хорошо обдувает.
— Ладно. Я ненадолго.
Павел оробел. Это был голос Глаши, правда, чуть притуманенный, может сном, а может и какими-то печальными мыслями.
Она подошла к двери и несколько секунд смотрела на черноту, вздрагивающую за стеклом.
— Одиночество одному богу годится. Что не спишь? Скучно?
Павел не знал, что ответить, и, скрывая смущение, попытался раскурить свежую папиросу.
Неровный огонек на мгновение вырвал из темноты русые волосы Глаши и большие глаза, показавшиеся Павлу слепыми. Она была в легком халатике, без пальто, и ветер, залетавший из гармошки, соединявшей вагоны, рябью проходил по ее волосам и воротнику.
— И вы ведь не спите…
Она глуховато засмеялась:
— Мне житье, что вороне: куда захотела, туда и полетела. Вот тебя проведать пришла. Не сердишься?
— Нет. За что же?
Не отвечая, вздохнула:
— Ты еще много хмелю попьешь. А я уже отлюбила свое.
Спросила с заметным участием:
— Наш? Деревенский?
— Да.
— Небось, перебабились все девки, сверстницы твои? Замуж повылазили?
— Не знаю. В Магнитке работал, в армии служил. А вы?
— Я? Так. Живу.
— Не учились?
— Как же, — с вызовом сказала Глаша. — Дровяной институт окончила.
— Какой? — удивился Абатурин.
— Лес в Зауралье валила. Там и душу свихнула. К бабнику, к пустобаю сердцем прилипла. А он — поиграл-поиграл, да и бросил. Ну, с тех пор и себя не берегу.
Подышала себе в ладошки, справилась:
— Ежели я папироску попрошу, дашь?
Заскрипела дверь, и в тамбур вошла Маша. Увидев, что солдат не один, она воинственно вздернула носик, сказала с иронией:
— Шли бы спать, граждане. Продуть может.
Когда она удалилась в вагон, Глаша подошла вплотную к Павлу и, задевая его высокой грудью, зашептала почти в ухо:
— Мне, может, как всем, и дитя покачать охота, и в газетке о себе похвалу почитать… Оттого и лаю, тоску душу́. Оттого и старичка этого скушного — шилом в ребра.
Потушила окурок, сказала, хмурясь:
— Ладно, идем спать.
— Ведь поправить все можно, — запоздало посоветовал Абатурин.
— Я уж пыталась, — уныло отозвалась Глаша. — Да в неволе я у прихотей своих. Назад тянет.
Не прощаясь, Глаша пошла в вагон. Может, жалела, что вдруг открыла этому попутному мальчишке себя. Для чего? Бог знает? Раз человек, надо же с кем-нибудь тоску поделить, — а вдруг станет легче?
Павел постоял еще немного в тамбуре и тоже отправился спать.
Встал он поздно. Поезд уже подходил к Магнитке, отчетливо чувствовалось приближение огромного города-завода. Вдали, над сопочками, цепляясь за серое небо, ползли густые дымы. Показались первые трубы.
Вскоре поезд скороговоркой пересчитал стрелки и, замедляя ход, подкатил к вокзалу.
— Прощайте, Лаврентий Степаныч, прощайте и вы, Глаша, — говорит Павел, пожимая им руки и возбужденно поблескивая глазами. — Давайте я вам, Вера Иванна, чемодан поднесу.
— Спасибо, милый, — поблагодарила Вера Ивановна, охорашивая заспанного сына. — Нас с Вовой папка встретит. Не может того быть, чтоб не встретил. Ты уж иди, милый.
На перроне стояла небольшая толпа встречающих. Люди тянули шеи, высматривая близких и родных.
Павел окинул взглядом толпу — все чужие люди — и, вздохнув, зашагал к выходу.
У самой калитки он скорее почувствовал, чем увидел мать.
— Панюшка! Сынок!
Она бросилась ему на шею, невысокая, сильно постаревшая, вся благоухающая родными деревенскими запахами — дымком кирпичной русской печи, еле уловимой кислинкой свежего домашнего хлеба и еще каким-то странным сладким запахом. «Нафталин! — догадался Павел. — Праздничное пальто из сундука вынула».
Рядом с матерью стояла крупная костистая старуха, из-под ее седых, лохматых, сросшихся на переносице бровей смотрели на Павла еще ясные голубые глаза.
— Бабаня! — воскликнул Павел, и горло у него перехватило. — И вы, бабаня!