Через несколько минут, потушив окурок, быстро зашагал вниз. Шел, погруженный в свои мысли. Подумал, что пора уже навестить маму. Вспомнил Алевтину и ему почему-то стало жаль ее. Но тут же представил, что они поженились, сидят в избе и не знают, о чем говорить. Алевтина и в самом деле убеждена, что каждые грабли гребут к себе, что сытость души — это только одна сытая жизнь… Ну, была бы старуха, тогда понятно… Он еще почему-то вспомнил Петьку, учившегося разжигать огонь перед вентилятором, и вздохнул: «Ах, Аля, Аля!..»
Павел совсем забыл об улице, по которой шел, и почти в упор наткнулся на женщину, вскочившую со штабеля крупных шлаковых кирпичей.
— Ох, как испугалась!.. — сказала она хрипловатым от волнения голосом.
Павлу было неприятно это, и он проворчал хмуро:
— Зря вы… Не съем же…
— Разумеется. Но все-таки испугалась.
Это была, кажется, та самая женщина, которую он видел несколько минут назад. Несмотря на то, что говорила она с хрипотцой и лица не было видно, Павел не мог обмануться: голос принадлежал молоденькой женщине, и даже волнение не могло заглушить его непокорной силы.
— Может, вам все же боязно? Я провожу до площади.
— Нет, мне в обратную сторону. И я всегда гуляю одна.
— Гуляете? В такой час?
— Да.
Расплывчатая фигура женщины совсем растаяла в темноте, и Павел услышал удаляющийся стук каблуков. Она действительно уходила вверх, к театру.
В это время Павла ослепили фары «Волги», мчавшейся от площади, и Абатурин отвернулся от яркого огня.
Резкие полосы света упали на женщину. Они вырвали ее из тьмы всего на мгновение, но и за этот миг Павел успел увидеть ее фигуру и волосы. Особенно волосы. Несмотря на то, что было холодно, женщина оказалась простоволосой — ни платка, ни шляпки. Ровная светло-русая волна волос падала ей на плечи и казалась отсюда, издали, бронзовой и плотной.
Женщина оглянулась и ускорила шаги.
Павел послушал, как стучат каблучки по холодному гудрону, и ему стало скучно.
Против ожидания он никого не застал в общежитии. Вынул из тумбочки молоко, отпил немного, пожевал краюшку хлеба и стал раздеваться.
Но тут дверь с шумом распахнулась, и в комнату влетел Блажевич.
Пальто на нем было расстегнуто, кепка сбита набок. Карманы пальто оттопыривались, видно, он напихал в них какие-то свертки или бутылки.
— Вось, Паня, — подмигнул он Абатурину, — докторская колбаса и кефир. Только что Катю проводил.
Он вытащил из кармана бутылку недорогого коньяка, загнал пробку карандашом внутрь посудины и налил Павлу полстакана. Сказал, счастливо похохатывая:
— Что мы тут с Катькой вытворяли! Ро́зуму недасту́пна!
— Что ж вы делали? — вяло спросил Павел.
— Целовались, як звери!
— Ну, за вашу радость, Гриша.
Они чокнулись, выпили вино.
— А ты як? — поинтересовался Блажевич. Грише в эту минуту хотелось, чтоб всем было хорошо и радостно, как ему.
— Я — ничего… Женщину вот одну встретил… — начал было Павел.
— Ну-у?! — воодушевился Блажевич. — Красу́ня?
— Да нет, — пожал плечами Абатурин. — На улице. Темно было.
— А-а… — поскучнел сварщик. — Давай спать.
Они написали записку Линеву, чтоб выпил свою долю вина, не будил их, и улеглись.
Павел лежал с открытыми глазами и думал о том, что у него, видно, все всегда получается не так, как у других. И копошилось в груди такое странное чувство, точно он одновременно и злится на себя, и жалеет себя. Почти засыпая, видел волну тяжелых русых волос — одни только волосы без лица — и снова сердился, что не может представить это неведомое, но несомненно красивое лицо. «А почему красивое?» — уже во сне спрашивал он себя.
Утром, когда шли на работу, Линев сообщил весело:
— Музей вдоль и поперек истоптал. Даже сапоги устали. И все из-за дружбы. Понимать надо, Блажевич.
— Ты же утром пришел! — засмеялся Гришка. — Музей? Из-за дружбы?
— Я не только с тобой дружу, — нашелся бригадир. — С одним, с другим поболтаешь — и ночь долой.
Весь день на работе Павел хмурил широкие брови, рассеянно отвечал на вопросы товарищей.
Линев подозрительно посмотрел на него, заметил с досадой:
— Не умеешь пить — не пей. Лететь-то не близко…
И ткнул пальцем вниз.
— Я мало пил, — смутился Павел.
— Знаю, — проворчал Линев, но на всякий случай подергал на Абатурине монтажный пояс. Ремень был прочно застегнут, а его цепь, защелкнутая карабином, прикреплена к отверстию фонаря. Бригадир довольно тряхнул головой.