— Имеете, — смеялся Иваненко, понимая, что Вайлавич шутит. — И все же я скажу, чтоб вам прислали сюда термос с горячей едой и полушубок. Как начальник штаба, я готов выполнить любое ваше распоряжение. Как коммунист, вы обязаны послушать секретаря горкома.
В бараке штаба, облепленном плакатами, сводками, «молниями» и листовками «Крокодила», день и ночь работали многие десятки людей, но все-таки только эти два человека, совсем не похожие друг на друга, знали обо всем, что связано со станом, все, до мельчайших деталей.
Так командование дивизии или корпуса видит не только то, что охватывает глаз на участке соединения, но и то, что скрывается за пределами взгляда. Значит, не одно лишь наличие сил, но и резервы, идущие форсированным маршем к передовой. Грузовики с боеприпасами, что мчатся туда же по рокадам. Танковый резерв, упрятанный в лесу. К этому следует прибавить знание замыслов командарма. Знание сводки общеармейской и агентурной разведки.
Вайлавич четверть часа назад приехал с аэродрома. В эти самые последние и напряженные сутки работы железная дорога уже почти ничем не могла помочь строителям. Спасали лишь грузовые самолеты. Они мчали на своих загорбках в Магнитку кабель и моторы для вентиляторов, пускатели и приборы автоматики.
Самосвалы, дежурившие в аэропорту, подхватывали грузы «прямо с крыльев» и летели на стройку.
Конечно, такие перевозки — непорядок, но непорядок, с которым строители пока ничего не могли поделать. Для того, чтобы заранее заказать необходимые конструкции и приборы, сосредоточить их на площадке, составить безупречный график монтажа, стройка должна была получить проекты полностью и задолго до начала работ. Но проекты обычно запаздывали, и в них, уже в ходе строительства, вносилось немало поправок. Руководителям комплекса приходилось выкручиваться, а заказчик переплачивал сотни тысяч за самолеты. Нервничали бригадиры и мастера: ты поставил посреди цеха заточный станок, а завтра тебе доставили часть проекта и, оказывается, на этом месте надо рыть котлован.
…Абатурин еще раз посмотрел сверху на Вайлавича и взялся за кувалду. Но не успел приступить к работе.
На кровлю поднимался Линев. Рядом с ним, распахнув полушубок, крупно шагал Жамков.
Дойдя до Павла, оба остановились.
— Собери людей, — сказал Аверкий Аркадьевич Линеву. — Надо донести до их сознания обстановку.
Когда к Абатурину и Кузякину подошли остальные члены бригады, Жамков сказал:
— Товарищи, надо показать, на что способен рабочий класс. Надо постараться для нашего общего дела, для коммунизма.
Слово «коммунизм» он произносил, смягчая звук «з».
— Что такое? — покосился на него Кузякин. — О чем говорите?
— Надо отработать еще одну смену. Дать стране стан в срок.
Абатурин удивленно взглянул на Жамкова: Аверкий Аркадьевич говорил верные слова, но сходили они с его языка холодные, удручающе казенные, — слова для других, не для себя.
«Я просто устал, — поспешил отказаться от обвинения Павел, — и мне не нравится обычная речь».
Монтажники и сварщик не стали возражать начальнику участка. Все понимали: Жамков прав, стан на сдаче, а недоделок много.
И усталые, не предупрежденные заранее люди остались работать во вторую смену.
Жамков спустился вниз.
Рядом с Абатуриным крепил фермы Кузякин. Гордей Игнатьевич казался в эти минуты усталым и угрюмым больше, чем обычно. Работал он, как всегда, споро, но по лицу его было заметно: сердце точит какой-то червяк.
«Не устроен человек в жизни, — подумал Павел, — а сказать не хочет. На себя ведь не жалуются».
Кузякин несколько раз закуривал, но бросал папиросы.
— Вам нездоровится, Гордей Игнатьич? — спросил Павел. — Или устали?
— Ага, — хмуро отозвался Кузякин, и Павел не понял, к чему относится это «ага».
За целый час работы они не перекинулись больше и двумя словами.
Внезапно Кузякин повернулся к Абатурину, сказал вроде бы нехотя:
— Не глуп человек, а вот не терплю его. Сырая душа. И любит себя, на всей земле — одного себя.
— Вы о ком? — покосился на монтажника Павел.
— О Жамкове, о ком же еще?
— Зачем же так зло, Гордей Игнатьич?
— Линию свою гнет, как мужик дугу, — не слушая Абатурина, продолжал Кузякин. — И всю жизнь желает кататься под той дугой.
— Полно, Гордей Игнатьич. Вы просто устали.
— Не устал. Я под его началом лет десять роблю. Скользок, а все одно — и его под жабры ухватят. Время не то, Абатурин, в какое поло́ву за хлеб принимали.