— О любви, Таня. Я еще раз поклялся Иванову, что украду тебя, когда станет темно. Он вызвал меня на дуэль. Будем драться.
— Врет, — засмеялся Прокофий Ильич. — Он еще в школе сочинения пописывал. И вот что, Ираклий: когда хотят красть, не оповещают об этом. Крадут — и все.
— И это муж, Таня? Он питека́нтроп. У него нет ревности.
— Странная логика. Ревность — продукт цивилизации.
— Ну да. И родственница любви. Если ты целуешь мою жену — это касается меня или нет? Или мне успокаивать себя тем, что друг моей жены — мой друг?
— Петька! — сказал Прокофий Ильич. — Сколько тебе раз говорить: тащи из холодильника бутылки.
— Ты ни разу не говорил, — удивленно посмотрел на отца мальчик.
— Ну, вот, — один раз сказал — и довольно. Беги на кухню.
— Так о чем вы тут говорили, папка? — спросила Татьяна Петровна, когда недовольный мальчик ушел.
— Пустое…
— Разве любовь — пустое?
— Я не это хотел сказать, Таня… Ну, хорошо — ты женщина — и лучше нас должна знать, что это за штука. Что требуется для любви?
— Прежде всего — уважение к женщине, — засмеялась Татьяна Петровна. — Мне никто не предлагает сесть.
— Извини, — смутился Мирцхулава, подвигая хозяйке стул.
— Одну минутку, я только позвоню.
Она подошла к столику с телефоном, набрала номер.
— Анфиса? Сейчас же приезжай. Ираклий извелся без тебя. Я попрошу Федю подъехать.
Раскрыв окно, крикнула Чикину:
— Федор Иваныч, Фиса хочет к нам. Поезжайте за ней.
Когда шум мотора за окном стих, Татьяна Петровна вернулась к столу, присела и тут же поднялась. Надо было расставлять тарелки.
— Итак, уважение, — продолжила она прерванный разговор. — Затем…
— Прости, Таня, — перебил ее муж. — Но уважение зарабатывают. Я уже как-то говорил об этом.
— Папа, — покраснела Люся, — зачем же адресоваться к маме? Ведь ты не ее имеешь в виду?
— Не ее. Но тебе не бесполезно послушать. На будущее.
Он повернулся к жене:
— Мы уже толковали до вас: «любовь» и «люблю» — разные вещи. Ты можешь любить, как Джульетта, но это еще не любовь. Нужен Ромео. Мужчина, который любит тебя.
— Я не чужда этой оригинальной мысли.
— Зря иронизируешь. Мысли сами по себе — только полдела. Любить — значит, вызывать ответную любовь.
— Что прикажешь делать?
— Я не лектор, и у меня нет готовых советов. Жить достойно — вот что делать. Это никогда не легко — и всегда надо. Тогда мужу будет интересно с женой, и жене — с мужем.
— Ну, что ж — против этого не стоит возражать. И все же я рискну поспорить с тобой. Для добрых дел нужны время и возможности.
Петька вошел в комнату с охапкой бутылок, поставил их на стол, вопросительно посмотрел на отца.
— Теперь, Петя, тащи закуску и все остальное. Нечего тебе слушать наши стариковские разговоры.
— Мне кажется, Прокофий прав, — после паузы сказал Мирцхулава, — и я хочу немного добавить. Ты знаешь, Таня: у нашей любви есть глупый и гнусный враг. Мещанство. Если препарировать мещанина, то легко обнаружить: вместо желудочков сердца у него один огромный желудок. Это — бездонный мешок. Мещанин, как древний идол, никогда не бывает сыт. Он лопает любое подношение своих поклонников: комоды и пуфы, сало и муку, тряпки и шубы. Он отгорожен от мира и общества, от долга и идеалов стенами своего дома. Шторм в море и ракета на Марс ничего не значат для него, если из них нельзя извлечь кусок сала.
— Вы преувеличиваете, Ираклий Григорьич, — заметила хозяйка. — Такой флюс в нашем обществе нетрудно излечить.
— Это не флюс, Таня. Это серьезнее и трудно поддается терапии. Мне кажется, нужен хирург. Мещанин всегда хамелеон. Он приспосабливается и перекрашивает свою шкуру применительно к политическому пейзажу. В нашем обществе он говорит одно и делает другое.
— Хамелеон — вполне точное слово, — поддержал товарища Прокофий Ильич.
— Ты забыл о теме нашего разговора, папа.
— Нет, не забыл. Мещанин глуп, самодоволен и равнодушен ко всему, что не умещается в его желудке. Любовь для него — тоже кусок сала, и мещанин заботится об этом куске ровно настолько, насколько от этого зависят его гастрономические свойства.
— Совершенно верно, — кивнул головой Мирцхулава.
— Мы с тобой коммунисты, Ираклий, и мы молимся совсем иному богу. Мы вправе рассчитывать, что наши семьи — одной с нами религии.
— Религия — не очень подходящее слово, — усмехнулся начальник флота. — Впрочем, как тебе угодно.