Элисон чувствовала, как ее бьет мелкая дрожь; от огорчения при виде только что разыгравшейся жестокой сцены и усталости из ее глаз неудержимо полились слезы. Нервы ее сдали, она ничего не могла поделать с голодным ребенком, Адам заливался безутешным плачем.
Обе женщины впереди нее сменили свою неприязнь на озабоченное кудахтанье и выражение ей сочувствия, но тут таможенник, чье усердие от произошедшего неприятного инцидента только удвоилось, перерыл все вещи двух дам и потребовал чеки на их покупки. Негодующие женщины подчинились его приказу.
Не имея никакого понятия, как ей справиться с заливающимся пронзительным плачем ребенком, Элисон уложила его снова в корзину, поставила рядом с ней на стол свой рюкзак и приготовилась уже покормить ребенка. Пусть это даже будет стоить ей места в очереди. Таможенник, осмотрев еще раз покупки обеих дам, пропустил их, наконец, к выходу.
Внезапно в голову Элисон пришла сумасшедшая идея. Спокойно распахнув свою блузку, и расстегнув лифчик таким привычным жестом, как будто она делала это каждый день, Элисон взяла зашедшегося в крике ребенка и сунула его голову за пазуху своей блузки поближе к груди. Адам моментально нашел ее сосок и начал жадно работать ротиком, находя в этом хоть какое-то утешение.
У мужчины, за которым стояла Элисон, не было никаких проблем с декларацией и его быстро пропустили к стеклянным дверям выхода из помещения. Настала ее очередь предстать перед мрачным таможенником.
— Ваше гражданство? — спросил он резко.
Элисон пыталась одной рукой вынуть паспорт из своего портмоне. Стараясь добыть несуществующее молоко, Адам свирепо тянул и кусал ее грудь, мешая ей сосредоточиться на разговоре с офицером.
— Ваше гражданство? — повторил таможенник свой вопрос.
— У меня американское гражданство, — ответила она и протянула ему, наконец, свой паспорт, незаметно вздрагивая от боли, когда Адам особенно сильно сжимал своим ротиком ее сосок. Офицер раскрыл паспорт и сверил ее фотографию.
— Что вы заявляете в декларации? — он отложил паспорт и потянулся за рюкзаком.
Ребенка, хотела сказать Элисон. Она как будто обезумела. Я заявляю в декларации ребенка, рвался истерический крик из ее груди. Она заморгала, губы ее разжались…
— Сувениры… корзина, шаль, м-м…
О Господи! Говорить или нет? Он ведь все равно найдет…
— Глиняная фигурка…
Ну вот, признание сделано. Она оцепенела и перестала чувствовать боль, причиняемую настойчиво работающим ротиком младенца.
— Стоимость? — офицер отложил в сторону лежащие сверху подгузники и обнаружил клеенчатую кошелку.
— Где эта вещь, мисс?
— В этой кошелке. Она чрезвычайно хрупкая.
— Стоимость? Я прошу вас, леди, я не могу заниматься вами целый вечер. Ее стоимость?
— М-м. Я не знаю. Две сотни долларов.
Офицер развернул подгузники, в которые была завернута картонная коробка, и, открыв ее, подозрительно заглянул внутрь. Он наверняка ожидал увидеть там наркотики.
— У вас есть чек на эту покупку?
— Нет, это подарок, — истерический смех щекотал ей горло, грозя вырваться наружу. — От одной женщины, с которой я жила в гостинице в Белизе.
Что правда, то правда.
Таможенник отложил окарину вместе с коробочкой в сторону рядом с паспортом Элисон и, взглянув с подчеркнутым любопытством на грудного ребенка, достал банки с детским питанием. Он брал одну банку за другой и внимательно изучал все этикетки и швы на металле, а затем тряс каждую, прислушиваясь и проверяя наличие жидкости.
Несчастный обманутый Адам судорожно сжимал ее сосок беззубыми челюстями, и боль от его укусов отдавалась во всех направлениях — в спине, в позвоночнике и в мозгу. Офицер тем временем тщательно осматривал и ощупывал каждый подгузник, а потом снова взял в руки ее паспорт.
Казалось, целую вечность он сличал ее лицо с фотографией и, наконец, задал вопрос:
— Почему этот документ влажный?
«Я чуть не утонула в реке в Гватемале, когда на моих глазах умирала одна женщина от выстрелов в спину», — Элисон была близка к истерике, и лишь в последний момент ей удалось прикусить язык и взять себя в руки.
— Я уронила его в ванну с водой, — произнесла она, не меняя выражения лица.
Он поставил штамп на документе и разрешил ей пройти к выходу.
Она неловко одной рукой закрыла коробку с окариной, засунула ее в кошелку, а ту — дрожащими пальцами — запихнула в рюкзак и подхватила его за лямку.
Выйдя за двойную стеклянную дверь и завернув за угол, она оказалась, наконец, в безопасности и рухнула на скамью, чтобы разжать вцепившийся в ее сосок ротик младенца и вздохнуть полной грудью.