Я, конечно, гоню эти мысли. Не хочу думать о нем. Скорей бы снова забыть. Но… Я ведь знаю, что чудо не случится. Даже когда мы не видимся, на расстоянии в пятьсот километров связь между нами остается. Тонкая-тонкая ниточка. Но такая прочная, что ничем не разрубить.
Чувствую, что и он думает обо мне. Это ощущение настолько явное, что порой кажется, словно бы мы напрямую мыслями обмениваемся. Чертовщина, конечно. Бред, в котором я схожу с ума.
Только вот как объяснить следующее?
«Я же тебя не спрашиваю, почему ты с Владой… Любишь ли ты ее… Ревнуешь ли так же маниакально, как ревновал меня… Я не спрашиваю, Саша!»
В одну из ночей, когда я в тысячный раз прокручиваю нашу с Георгиевым ссору, от него приходит сообщение.
Мое сердце начинает бешено тарабанить еще до того, как я снимаю блокировку на телефоне и читаю содержимое.
Александр Георгиев: Привет. Мы много вопросов подняли в последнюю встречу. И даже если тебе реально неважно, я бы хотел ответить. Владу я никогда не ревновал – это ответ на твой третий вопрос. Не ревновал, потому что не люблю – это ответ на второй. Даже когда я с ней, я сам. Без тебя – остальное значения не имеет. В этом ответ на первый вопрос.
Пульс, сердцебиение, дыхание – все на пределе. Подводит меня к инфаркту. И пусть бы он уже случился, чтобы прекратить это безумие раз и навсегда. Но я лишь гоняю кровь на повышенной скорости и дурею от своих эмоций.
Александр Георгиев: Трахаюсь. Секс есть. Я им себя добиваю. Спросила бы, я бы сказал, что физической потребности в том нет. После тебя. Если бы не было так похрен на свою дальнейшую жизнь, я бы забеспокоился и обратился к специалисту, потому что по факту ты сделала меня импотентом.
Боже… Сердце у меня все-таки останавливается.
Александр Георгиев: Сейчас, когда ты сказала… Те последние слова – выстрел в грудь разрывными пулями. Я в тебя не смог вытолкнуть ни один патрон, ты же в меня выдала целую обойму! Честно? Мне хуже, чем в проклятом феврале. Как так получилось? Объясни. Просто, блядь, объясни, чтобы я смог уснуть! Попроси меня приехать, и я утром буду у тебя. Выслушаю, ничего больше. Я хочу понять… Хочу во всем разобраться!
Мое сердце срывается, принимаясь снова гонять на дикой скорости кровь и зверски долбить мне по всем критическим участкам пульсом. Плохо соображаю, но пальцы сами собой приходят в движение.
Сонечка Солнышко: Нет! Забудь обо всем. Давно неважно.
Александр Георгиев: Серьезно неважно? Поклянись!
Сонечка Солнышко: Клянусь!
Господи… Прости…
Александр Георгиев: Не простит.
Знает меня, черт возьми, настолько, что читает мысли. В голове сидит. А очевидного тогда не понял!
Александр Георгиев: Я узнаю все сам. И приеду за другими ответами.
Сонечка Солнышко: Какими еще другими?
Александр Георгиев: Услышишь.
Александр Георгиев: Сладких кошмаров, родная.
Сердце заходится таким страшным ритмом, что мне приходится стучаться ночью к Анжеле Эдуардовне.
– Накапайте мне чего-нибудь отравляющего, – прошу обессиленно, когда впускает на кухню.
– Трясет тебя как… Температуры точно нет? Может, скорую вызвать?
– Нет… Все нормально. Нужно только сердце успокоить.
И вот я, словно дряхлая старуха, заливаюсь смесью каких-то препаратов. Сердце притормаживает, давление падает, но даже при этом я полночи с тревогой таращусь в окно.
А утром приходит весточка от Полторацкого.
Тимофей Илларионович: Александр вылетел в Болгарию. Подозреваем, что там находится Лаврентий. Наблюдаем.
Ну, все… Конец света стартовал.
7
Ничего, блядь, не было…
© Александр Георгиев
Любовь – лабиринт.
Самый огромный. Самый запутанный. И самый, мать вашу, фантастический.
Не зря Соня обозвала меня когда-то Минотавром. Сейчас чувствую себя именно им. Блуждаю по темным коридорам, не находя выхода. А выход у этой любви только один. Если найду путь, доберусь до Сони. Нет – останусь в лабиринте навсегда. Один.
Я не умею жить в безверии. Всегда ориентируюсь на какую-то истину. Придерживаюсь определенных убеждений. Первый раз их пошатнула Соня Богданова, влюбив в себя и вызвав желание стать кем-то особенным. Настоящим. Для нее.
Второй раз мою веру разрушила тоже она. Вместе со всем остальным миром, заточив меня в эти чертовы туннели ада. Я поступил как чудовище. На пике боли я снес свою святыню физически. Я ее ударил. Никакая измена не может служить оправданием подобному. Но в своей тьме я цеплялся именно за нее. Отгораживаясь от всех интуитивных сомнений и инстинктов, которые кричали, что Соня Богданова по-прежнему моя, верил в измену, как в ту самую истину. Цеплялся за мучительные страдания разрушенного обладания, как за спасательный круг.