Как он мог отпустить ее руку? Как мог не ощутить силу боли, толкнувшую в лапы дракона?
Лаиквенди не уснул до самой зари, когда, оставив Тауриэль и Даэмара, вышел подержать стремя Виэль.
Целительница поцеловала лесного эльфа в лоб, отерла его щеки.
— Ни пяди скорби и унынию, — шепнула. — Я верю в весну. Цветущую. В то, что весна близко. Так сказал Бард. И еще я верю в златое цветение липы. Если ты не окажешься рядом, лаиквенди, королю будет совсем худо. Даже если ты сам померк — пусть он этого не увидит.
— Я буду рядом, Виэль. Я всегда рядом. Счастья тебе, королева Дейла.
— И тебе, лесной эльф.
И эльфийка, окутанная темным теплым плащом, в сопровождении четырех человек, поскакала обратно к Дейлу.
Тауриэль смотрела вслед.
И в спину Мэглину.
Лагерь поднимался — еще два перехода, и эльфы вернутся домой.
***
Над пустошью стояла огромная луна — Торин не пожалел, что выехали в ночь.
Крупные сильные лошади — опять Ольва, опять! И ее неприязнь к скромным спокойным пони, — шли ровно.
А узбад вспоминал.
Тогда, впервые за целых двадцать восемь суток, Ольва собралась выехать на прогулку. До этого, после битвы, в которой пали драконы и был ранен Трандуил, она словно утратила задор и смелость, и часами пролеживала в своих покоях, под одеялами, напротив полыхающего камина. Всего боялась. Никуда не хотела. И ее внезапная хрупкость ранила Торина так сильно, что он и вовсе сторонился ее — не показывался на глаза. Благо, в Эреборе дел всегда хватало.
Фили возился с Ольвой - под ежедневное неодобрительное ворчание Дис. Однако Торин видел — племянник рад отдать долг и принимает иноземку как друга. И не возражал, потому что боялся приближаться сам… боялся начать настаивать. Она же просила. Не пугать.
Он не пугал.
Но в тот день она поднялась, покаталась на лошади. Затем, набросив роскошную меховую накидку, Ольва брела по Эребору — такая маленькая. Потерянная. Даже сейчас было видно, как тяжело ей, ослабшей, дается каждый шаг. Пошла на балкон над Золотым залом. И Торин сам не заметил, как последовал за ней. Выбрался на балкон и встал, положив тяжелые руки на ремень. Ветер, налетающий с пустошей, трепал его волосы и драгоценный мех белого волка, наброшенный на плечи.
— Что же, тебе лучше? Долго ты болела, Ольва Льюэнь. Я смотрел — и не узнавал тебя.
Подошел.
Взял Ольву за плечи — и поцеловал, с силой, до боли. Надеясь на ответ. Но…
— Итак… ты не отвечаешь мне, майа Ольва. Я так и думал. Тогда тебе было достаточно лишь бережности… и терпения. А теперь? Что переменилось в тебе, Ольва? Теперь ты хочешь быть королевой Эребора?
— Нет, Торин… зачем ты так?..
— Я просто стараюсь понять тебя. Что с тобой сделали эльфы? Ты… Трандуил относится ко всем - и к людям, и к эльфам - как к пустому месту, к игрушкам. Это коварное ледяное сердце, слава о котором идет по всему Средиземью. Здесь ты уберегла бы саму себя, уберегла бы от холодного колдовства эльфов, которым, в сущности, все равно, живы мы или умрем! Но ты сбежала. К ним. Ты ушла ночью, не попрощавшись со мной… бросив нас. Я посажу тебя под замок, пока ты не забудешь думать о ком-либо еще. О, я буду очень нежен. И нетороплив. Но ты останешься здесь. И не говори мне, что я действую силой. Это валар сделали так, что после великой битвы ты опять в Эреборе.
— Если ты запрешь меня, я погибну…
Она еще говорила, а он уже отпустил ее плечи. Никогда гном королевского рода, рода Дурина, не принуждал женщину.
Торин много скитался, и к человеческим женщинам привык относиться просто. Очень просто. Вдовушка, давшая ночлег. Трактирщица, не взявшая платы за ужин. Король-под-горой бродил по свету, скрывая свое имя и лицо, и мечтал только о горе. Устроил свой народ в Синих Горах… отстроил Чертоги Торина, и снова ушел — к своему Эребору.
Вот Эребор.
И вот человеческая женщина. С желтыми драконьими глазами.
Ольва Льюэнь.
Она извинялась за то, что не смогла полюбить. Тихо-тихо положила руки на плечи Торина, уткнулась лицом куда-то в шею около уха и расплакалась в его густые волосы. И Торин одолел жадность.
Тяжелые руки гнома легли тогда на ее плечи — нежно, почти невесомо. Он стремился успокоить. Ее. Человеческую женщину.
Отпустил… сделал полшага назад, и вышел к парапету, глядя на пустошь, озеро и город.
— Слышал от Дис, ты собралась в Дейл?
— Да.
— Барда навестить?
— Торин, ну что вот мне Бард? Я же теперь знаю. И ты знаешь. Сойдет снег… вернется Синувирстивиэль.
— Ага, так, значит, что-то все же было? В разведке, не иначе…
Тогда он решил дать ей бляху и покровительство Эребора. Она будет его — хотя бы его подданной. Тогда она говорила о Враге. О своей с ним связи. Они беседовали на балконе, и затем отправились в его покои. Просто говорить. О бое, о мире, из которого она пришла. О драконах. Об эльфах.
Об эльфе.
— Торин! Жив ли Трандуил?
— Ольва… это холодный, бессердечный негодяй, который легко обрек на гибель и муки целый народ. Мой народ…
— Торин! Жив ли Трандуил?
Слова Торина не помогали — она хотела узнать только о нем, о несносном, надменном гордеце.
Торин крепился. И снова объяснял.
И опять:
— Так он жив?
Наконец, поговорили. В висках Торина бился алый, болезненный пульс; узбад желал проводить ее отсюда… проводить и с силой захлопнуть дверь. Дать себе время подумать.
Девушка, выпившая бокал сладкого королевского вина, двинулась к выходу… запнулась. Начала падать.
Торин едва успел ее подхватить.
Остановился в нерешительности.
Бережно уложил на свое ложе.
Пригладил широкой ладонью лоб — холодная испарина… сердце бьется неровно, странно. Странная Ольва, странная иноземка Ольва Льюэнь. Посмевшая присвоить короля.
Душа узбада рвалась; дверь приоткрылась — Дис. Шепнул — не заходи и не пускай никого. Мне надо отдохнуть. Пусть не ломятся попусту.
Свечи, драгоценные свечи белого воска ровно горели. Торин, отлично видевший в темноте, затушил две из трех. Хватит и этой. Ольва вынырнула из забытья, что-то пролепетала, повернулась на бок, и уснула — вот уже честно, так сладко, словно была уставшим ребенком. Торин тихо перевел дух. Натянул на девушку тонкое покрывало. Собрался выйти… и остался возле. Подумал. Скинул сапоги, растянулся поверх одеяла и простыней. Заложил руки за голову.
Не быть эреборской королевой человеческой женщине. Ни один из гномьих родов не поймет; только обрели Аркенстон, только обрели гору — и такой позор.
А что же делать с сердцем? Поначалу-то казалось, все проще.
Поначалу.
Узбад приподнялся на локте, нагнулся. Ткнулся в шею, пощупать губами пульс. Дышит ровно, глубоко. В ответ на поцелуй что-то пролепетала — только он не расслышал, что.
Проснется, снова поговорю.
Торин же видел, как она обнимает его, как тянется. Как трогает пальцами его тяжелые волосы, прошитые сединой. Не может не быть такой тяги без причины.