Иногда слышались далекие голоса варгов, и тогда Нюкта болезненно затихала, лишь подрагивая огромными стертыми лапами.
Ветка, как сумела, забаррикадировалась в их жалком убежище — Нюкта отказывалась уходить отсюда; в широком, глубоком щите с чеканкой на маленьком огне накипятила воды; и это все, что у них было. Меха и одежды обтрепались, ноги и лапы были сбиты в кровь, животы подведены от голода, причем давно; серая, тусклая погода последних дней не давала никакой надежды на радость.
Человеческая женщина лишь на полчаса метнулась вон из крепости, в подлесок — поискать хоть какую-то дичь; дичи не попалось, и Ветка лишь успокаивала и уговаривала Нюкту потерпеть еще чуть-чуть… и все будет хорошо…
Глаза варжихи чуть загноились, а нос покрылся горячей коркой и запекся. Ветка неотрывно сидела рядом и тянула заунывные песни, какие только подсказывала ей память, и гладила, гладила, гладила Нюкту… они были без сна и еды слишком, слишком давно, обе. Пальцы девушки шарили в густом меху на животе варжихи — соски были крошечными, плотными и сжатыми. Как и собственные соски Ветки.
Мысли бродили по кругу — колдовство не удалось; без поддержки Некроманта погиб и принц, и погибает Нюкта, отравленная мертвым плодом. Все было напрасно. Ничего не удалось. Все напрасно.
Сгущалась ночь; давно научившуюся не спать Ветку вело, как будто она натощак выпила полстакана коньяка… но руки гладили, а губы все выпевали и выпевали бесконечные песни. Богатырь ты будешь с виду, и казак душой; провожать тебя я выйду — ты махнешь рукой… Сколько горьких слез украдкой я в ту ночь пролью!.. Спи, мой ангел, тихо, сладко, баюшки-баю…
На несколько минут, буквально минуток Ветка вырубилась, упав в Нюкту лицом. А очнулась от того, что варжиха переменила позу — и тщательно вылизывала громадным шершавым языком лежащего на расстеленном драном и грязном плаще, служившем варжихе подстилкой, крошечного младенца.
Пуповина в прожилках вен была словно оборвана и болталась; ручки и ножки не двигались, светлые волосики слиплись, а черты крошечного личика так невероятно напоминали Трандуила, что Ветка, никогда не видевшая новорожденных, замерла, открыв рот. Но для долгого замирания снова не было времени.
Она пропустила…
Что делать?..
Нож, прокаленный на огне; нитки, выдернутые из одежды и вываренные в кипящей воде. Младенец совсем тихо вякал, и это никак не походило на могучие вопли, вылетавшие из колясок в парке, к которым в свою московскую бытность привыкла Ветка.
Ушки, похожие на остроконечные листики, были драматически тоненькими и приклеенными к головке величиной чуть больше кулака. И вообще весь принц был узенький и худенький, совершенно не похожий на плотных рекламных карапузов, показывающих первые два зубика в улыбке. Пустой ротик кривился в тихих, едва заметных попытках поплакать…
Ветка зарыдала — слезы потекли водопадом, чего не случалось уже очень давно. Нюкта бессильно поскуливала, уронив голову на камень.
Ветка истово прижалась губами к крошечному лобику… и затем осторожно выкупала принца в щите с водой, в орочьем широком щите, выгнутом чашей — первая купель новорожденного — и, облупив с себя одежду, старательно и неумело придерживая головку, прижала ребенка к телу, к теплу, наконец-то услышав биение его крошечного сердца; остатками тряпья примотала его к себе, чтобы обе руки были свободные — слинг, слинг, так это называлось?.. напялила сверху всю одежду, куртки, меха, плащ, пытаясь согреться.
Нюкта дотащилась до щита, в котором купали принца, и выпила всю воду до капли. Затем упала и закрыла глаза. Ветка повалилась ей на бок… и то бормотала невнятное, стирая с лица слезы, то улыбалась и начинала тихо смеяться, глядя на морщащееся личико сына, то судорожно вспоминала — надо ли ребенку пописать? Покакать? Надо ли его напоить? Сколько он сможет продержаться без пищи? Завтра, завтра; птицу, зайца — все равно, не будет молока, буду в кашицу жевать мясо, и все равно не дам погибнуть, ну теперь-то, ты же родился, ты, ты… родился…
Дичайшая усталость взяла свое, и на пару часов перед рассветом Ветка уснула на стонущей варжихе, крепко обнимая сына.
Сына.
Сына!
***
И проснулась от предостерегающего щелканья челюстей.
Подпрыгнула, как будто ее толкнули — снаружи било солнце. Мрачная непогода сменилась ярчайшим ясным утром, небо было высоким и пронзительно голубым, и лишь у горизонта — Ветка видела — снова собирались серые тучи; слышались голоса… топот копыт; протрубил рог — чисто, ясно, звонко.
Сын у груди едва слышно попискивал, посасывая пустой сосок. Ветку затрясло, как будто через тело пропустили ток высочайшего напряжения; Нюкта уже стояла у выхода из ниши, которую они избрали убежищем, напружинив лапы и беззвучно оскалив зубы.
— Мы справились, — губами выговорила Ветка, посмотрев в светящиеся глаза варжихи. — Теперь нам ничего не страшно, — и выхватила черный ятаган. Надела шлем, щелкнула забралом. — Нам не пройти мимо конных. И не отсидеться тут. Ты готова?
Варжиха клацала зубами и скалилась.
Ветка взлетела на ее спину… и Нюкта, преодолев слабость, мощным прыжком вынесла ее из ниши, и взлетела на высокий парапет, находящийся неподалеку — чтобы видеть все, что происходит, чтобы не дать себя окружить и пленить.
Чтобы снова сражаться.
***
Невдалеке, на черном пепелище, стоял величественный олень, на спине которого восседал мужчина в мантии, стекающей с тонкой кольчуги, в ветвистой короне, озаренной крошечными весенними цветами.
Вокруг него были всадники на лошадях — нарядные, в плащах и легких доспехах; один опускал рог. Ветка смотрела и из толщи памяти, как изо льда, вытаивали имена — Мэглин, Леголас, Лантир, Эйтар, Даэмар…
Мэглин?.. Леголас?..
Трандуил.
Она замерла; замерла и варжиха, из последних сил напружинивая дрожащие лапы.
Черный ятаган ничуть не дрожал в отведенной руке. Солнце весеннего равноденствия лучом вычерчивало ярчайшую искру по остро заточенному лезвию.
Свита короля ощетинилась стрелами — пять острейших наконечников были готовы прошить грязного, мелкого орка, неосмотрительно выскочившего навстречу кавалькаде короля из опустошенного Дол Гулдура, в один миг.
Но король не давал команды, король медлил, мучительно вглядываясь в темную тварь на буром варге.
Увиденное медленно проникало в голову Ветки — она никак не могла понять, что делать. Снова истово драться, драться до последней капли крови, до последнего вздоха, или… или что? Теперь — что?
Решить, что делать, надо было немедленно, немедленно, и Ветка, не отпуская и не убирая ятагана, сняла шлем. Металл, брошенный на камни, гулко забренчал.
«Он, наверное, и не узнает».
Трандуил, выехавший к Дог Гулдуру еще пять дней назад… потерявший последнюю надежду, желавший проститься с Ольвой — тут, где разбивалась о стены захваченной крепости его вера, и где она обреталась вновь, Трандуил смотрел — и также не мог поверить.
Женщина на варге была, вне всякого сомнения, Ольвой.
Ольвой Льюэнь.
Год странствий и скитаний отточил черты ее лица до чеканной точности; все, что ранее было милым и человеческим, приобрело жесткость и законченность, как будто Эру прошелся по ней резцом еще раз, дорисовывая изначальный замысел. Неимоверно грязная, но неукротимая неукрощенная; с пышной перепутанной шевелюрой, закрывающей плечи и спину, в орочьих одеждах и грязных шкурах, невозможная, невероятная Ольва Льюэнь светила на него желтыми драконьими глазами и не двигалась с места.