Например, в предисловии сообщается, что Луначарский (прибавлено – «всего яснее» именно он, но вовсе не он один) «безбоязненно договаривается до прямого фидеизма» (стр. 2). Это – прямая неправда; о подчинении знания вере, или замещении знания верой у Луначарского нигде нет и речи; его «вера» или «религия» вообще имеет эстетический, а не познавательный характер. И уж, конечно, о «фидеизме» следовало бы говорить кому-нибудь другому, а не Вл. Ильину, требующему веры в абсолютные и вечные истины, – веры уже в самом настоящем, – познавательном значении слова.
В другом месте (стр. 80) Вл. Ильин мимоходом бросает фразу об «аде, леших и «примыслах» Луначарского». Читатель должен подумать, что где-нибудь что-нибудь, вроде «леших» проповедуется у Луначарского и уже конечно никому не догадаться, что дело идет об энтузиастическом отношении к развитию производительных сил будущего, объединенного человечества. Между тем, если чьи воззрения имеют некоторую логическую связь с «лешим», то это – воззрения Вл. Ильина. Ибо он требует от нас, чтобы мы считали абсолютной и вечной истиной удостоверенный очевидцами факт смерти Наполеона в такой-то день такого-то года, – а в старые времена факт существования леших не в меньшей степени, и притом многократно удостоверялся также очевидцами [11]. Лучше бы уж Вл. Ильину не упоминать о фидеизме и леших в своей книге!
К Дицгену, который подобно Луначарскому злоупотреблял иногда религиозной терминологией, Вл. Ильин относится совершенно иначе – почтительно. Нельзя же, в самом деле: «сами» Маркс и Энгельс признавали его пролетарским философом.
Что касается Фейербаха, то у него религиозная терминология играет еще большую роль, чем у Луначарского, который, в общем, именно у него заимствовал свой неудачный способ выражения. Но — как быть? ведь Фейербах был во многих отношениях признанным предшественником и учителем «самих». Тут надо быть осторожнее. И вот, например, наш автор цитирует из Фейербаха такую фразу:
«Как это пошло отказывать ощущению в том, что оно есть евангелие, извещение от объективного спасителя», – и комментирует уже так:
«Как видите, странная, чудовищная терминология, но совершенно ясная философская линия: ощущение открывает человеку объективную истину», и т.д. (стр. 143) [12].
Грубость и высокомерие по отношению к людям, которых считают ниже себя по положению, почтительность по отношению к тем, кого признают выше себя, – обычные черты авторитарной психологии, сохраняющиеся в современном обществе.
XIX.
Не по собственной охоте, а настойчиво вынуждаемый к тому «философской» тактикой Вл. Ильина, перехожу я к вопросу, связь которого с предыдущими покажется читателю, вероятно, неожиданной и странной: к вопросу о профессиональной учености и профессиональном невежестве.
Десятки раз почтенный автор поднимает этот вопрос в самом вызывающем тоне. Десятки раз обвиняет он своих оппонентов, всех вместе и каждого порознь, в грубом философском невежестве; десятки раз принимает позу профессора, читающего лекции всем «махистам» и эмпириомонистам по «азбучным» вопросам философии.
Такая поза – характернейшая черта всей философской школы, к которой принадлежит Вл. Ильин; чтобы раз и навсегда покончить с подобным тоном в нашей литературе, я не ограничусь исследованием учености самого Вл. Ильина, но присоединю сюда его учителя и его образец – Плеханова.
Внешний аппарат учености в книге Вл. Ильина – огромный. Тысячи имен и цитат проходят перед читателем в дикой пляске, оставляя в неопытном человеке чувство тревожной растерянности перед той бездной знания, в какую проникло глубокомыслие автора.
Читатель подавлен: ему кажется, что целой жизни изучения мало, чтобы одолеть философскую премудрость предлагаемых ему абсолютных и вечных истин. О критике – где уж тут и думать. Нет дело ясное: пусть уж истинные специалисты философствуют за нас и дают нам готовые плоды своих высоких дум; нам же, бедным людям практической жизни, тысячи философских трактатов читать не приходится. Будем «им» верить: «они» знают лучше.
На такой психологический результат рассчитан метод «цитатного ошеломления»; и несомненно, цель иногда достигается.
В действительности, серьезная и цельная философская мысль не может разбиваться на тысячи цитатных лоскутков. Подводя итоги опыту своего времени, она стремится дать ему стройную и связную форму. Если ей нужны многочисленные литературные иллюстрации и подтверждения – она заботливо отделяет их от основной линии своего изложения (как делал Маркс в «Капитале» с его многочисленными цитатами в примечаниях). А где все сводится к цитатам и восклицаниям по поводу них, как в книге Вл. Ильина и некоторых других произведениях той же школы, – там фактически нет философии, ибо нет даже элементарно-необходимого единства мысли, – чему мы и видели достаточно примеров, анализируя различные мнения Вл. Ильина, а также Плеханова, по одним и тем же вопросам.
Теперь я позволю себе раскрыть некоторые маленькие секреты подавляющей учености почтенных авторов. Буду брать нарочно именно те случаи, когда они принимают архи-авторитетный вид и говорят о «незнании», «невежестве» и т. п. своих противников.
Вы, например, думаете читатель, что если вам цитируют определенных авторов, то значит, их читали, изучали, хорошо знают, по крайней мере, в общем и целом? Ну, так вы ошибаетесь в этом. Вот иллюстрации.
«От вульгарных материалистов, Фохта, Бюхнера и Молешотта, Энгельс отгораживался, между прочим, именно потому, что они сбивались на тот взгляд, будто мозг выделяет мысль: так же (Курсив автора), как печень выделяет желчь» (Вл. Ильин, стр. 39).
Эта цитата определенно и несомненно показывает, что из трех названных им представителей буржуазного материализма Вл. Ильин коренным образом не знаком по меньшей мере с двумя.
В самом деле, знаменитая формула «мозг отделяет мысль, как печень желчь», – формула, принадлежащая, собственно, физиологу Кабанису, была принята и повторена из всех трех, только Карлом Фохтом. Молешотт, мыслитель осторожный и тонкий в своих формулировках, абсолютно в этой вульгарности неповинен. А Бюхнер специально полемизировал против нее; и где же? Именно в своем известнейшем произведении «Материя и сила» [13].
Но имена названы, впечатление учености произведено, и можно затем на каждом шагу повторять по адресу противников – «невежество не есть аргумент», и тому подобные поучения.
Другой случай: урок по истории философии, даваемый профессором Вл. Ильиным некоему А. Богданову. Лет десять-двенадцать тому назад, в книге «Исторические взгляд на природу», Богданов писал:
«Всеобщая причинная связь явлений есть последнее лучшее дитя человеческого познания; она есть всеобщий закон, высший из тех законов, которые, выражаясь словами философа, человеческий разум предписывает природе».
Приведя это место, Вл. Ильин величественно замечает:
«Аллах ведает, из каких рук взял тогда Богданов свою ссылку. Но факт тот, что «слова философа», доверчиво повторенные «марксистом» – суть слова Канта. Неприятное происшествие!» (стр. 192).
Неправда ли, какая глубокая ученость? Вл. Ильин знает, что знаменитейшая, тысячи и тысячи раз цитированная формулировка принадлежит Канту, а Богданов, очевидно, не знал этого, взял ее неизвестно из каких рук, оттого и сказал – «слова философа», не называя его имени.
С другой стороны, какая глубокая, истинная ортодоксальность! Марксист «доверчиво» повторил слова Канта, и Вл. Ильину смешно: «неприятное происшествие». Уж конечно, он сам никогда так не попадется…
Читатель, который сравнит понимание законов природы, изложенное мною в той старой работе, с кантовским взглядом на них, легко поймет, что я, применяя слова Канта в ином смысле, чем он сам, имел полное основание не отсылать своего читателя к Канту. Но сейчас интересно не это. Интересно то, что заняв свою сверх-ученую позицию, В. Ильин ухитрился в той же фразе обнаружить поистине изумительное незнакомство и с произведениями Канта, и с его исторической ролью, и даже, как это ни странно, со своим собственным отношением к его философии.
Вот она, «объективная истина, открываемая нам органами чувств»! Признавать ее – «значит быть материалистом»…
«Заметим, прежде всего, что божественность атрибутов человеческой природы имеет у Фейербаха совершенно особый смысл. Французские материалисты прошлого века, рассуждая об этих атрибутах, конечно, не одобрили бы Фейербаховой