— Да ну тебя! Старуха… старая-старая карга…
— Квартиру для тебя нашли?
— Не-а.
— Вот и замечательно. Поедешь со мной.
— Куда?
— Куда, куда… Туда… А кто мне там рыбу фаршировать будет, кугель готовить, блинчики, желе?
— Мама.
— Мама не умеет… — Павлик отодвинул в сторону своего любимого монаха. — Короче: не хочу, баб, чтобы ты нас провожала… хочу, чтобы была рядом… чтобы, когда меня в армию заберут, ждала… как когда-то из школы… помнишь, только поднимусь в горку, а твоя голова уже из окна высовывается… ты всегда, баб, боялась, что не приду…что со мной что-то по дороге домой случится… Может, потому ничего и не случилось…
Вера Ильинична слушала его и громко шмыгала носом. Ей очень хотелось разреветься, но она изо всех сил сдерживала себя, только губы у нее предательски и благодарно дрожали так, как в молодости, в Копейске, после первого поцелуя.
V
Ей никуда не хотелось ехать, но чем стремительней приближался день отъезда, тем реже она заговаривала вслух о своём решении остаться с Ефимом и со ставшей привычной, как колики в груди, чужбиной.
Вера Ильинична боялась самой себе признаться в том, что её решение, еще вчера казавшееся незыблемым, постепенно превращалось из окончательного и неотменимого только в желательное и возможное.
Первым благоприятную для семьи перемену в поведении Веры Ильиничны заметил зоркий Семён, со школьной скамьи пристально разглядывавший все явления действительности, как в армейский бинокль. Может, старую и впрямь не придется больше уламывать, с утра до вечера долдонить одно и то же, бегать по городу в поисках квартиры, на другом конце света морочить себе голову и думать, как ей там, в Литве, живется, и, если с ней, не приведи Господь, что-нибудь случится, мчаться через Варшаву или Копенгаген на похороны. Однако своими догадками, доставлявшими ему скорее некоторое облегчение, чем радость, осторожный Семён ни с кем — даже с Иланой — не спешил делиться. Нечего пугать иволгу, высиживающую на лугу птенца. Вспугнешь и отвадишь птицу от гнезда. Пусть Вера Ильинична непуганая высиживает своё новое решение, не надо её сердить своей преждевременной радостью, глядишь, и полетит вместе со всеми.
Перемену заподозрили и её товарки, хотя Вера Ильинична и продолжала регулярно ходить на кладбище, подолгу просиживала у могилы мужа, по-прежнему обсуждала с другими вдовами все городские новости и сплетни, расспрашивала о детях — что пишут, как за морями-океанами идут у них дела, но этому общению недоставало прежней живости и естественности, а ощущение близости друг к другу и доверительности сменилось вежливым любопытством. Спросит кого-нибудь из них впопыхах и не выслушает до конца, думает о чем-то своём потаённом.
Мысли о вторичном прощании с Ефимом и сестрой Клавой всё чаще поклевывали виски, и Вера Ильинична гнала их вон, но те всё равно вонзались в голову острыми, ненасытными клювами.
Куда девалась её решимость, допытывалась она у себя, сметая игольчатый слой сосновой хвои с гранитного надгробья мужа или протирая мокрой тряпкой роковую, высеченную на камне дату. Стоило ли так долго упрямиться, упираться, чтобы вдруг взять и поднять вверх руки. Ведь еще совсем недавно все было иначе: почти вся жизнь крутилась вокруг единственного места на земле — кладбища, и ни о каком отъезде она и думать не думала, её решимости ни одна душа на свете вроде бы не угрожала; еще совсем недавно она даже собиралась создать союз русских вдов, чтобы охранять и защищать дорогие сердцу могилы, не давать в обиду мертвых, а сейчас — сейчас ей трудно скрыть перед своими кладбищенским подругами свое смятение и растерянность, как будто она кого-то из них предала или обчистила до нитки.
— Здравствуйте, Вера, — окликнула её из-за сторожевой сосны доктор Валентина Павловна, отправившая всех в далекое и диковинное Пуэрто-Рико. — У меня для вас две хорошие новости.
— Для меня — новости? — смутилась Вера Ильинична. Интересно, что же это за новости да еще хорошие? От хороших новостей она давным-давно отвыкла и уже ниоткуда и ни от кого их не ждала.
— Первая: на прошлой неделе ощенилась Марта.
— Марта? — удивилась Вижанская.
— Сучка Шадрейки… ну того самого собачника с проспекта Добровольцев. Забыли?
— Ах, да, — как спросонок пробормотала Вера Ильинична.
— Принесла двойню… Вы, наверно, кобелька возьмете?
— Не знаю.
— Передумали?
— Что вы, что вы…
Вижанской показалось, что Валентина Павловна намекает на появившиеся у неё сомнения, укоряет за то, что она вдруг потеряла к ним интерес, перестала призывать всех объединиться и что — какая двурушница! — подняла крылышки.