Вере Ильиничне эта гористая, рекламная Хайфа с ее тянущимися вдоль всего побережья песчаными пляжами самой нравилась. Пляжи и море напоминали ей Палангу, ту самую, где в невод попала ее золотая рыбка и где она была так коротко и так безвозвратно счастлива. Если уж ехать в какой-нибудь израильский город, то, наверно, туда — в Хайфу.
— Вы, мамуля, каждый день там будете ходить к морю, смотреть на волны и на чаек, — нахваливал Хайфу Семён. — Там, кстати, в университете преподаёт Исаак Ильич Каменецкий, у которого я пять лет учился. Второй Эйнштейн.
В Хайфе жила и сослуживица Ефима, их старая приятельница Фейга Розенблюм. Ефим орудовал в той конторе ножницами и бритвой, а Фейга выстукивала на машинке протоколы допросов и прибегала к Вижанскому стричься. Польская гражданка, старая дева, Фейга одна из первых в шестидесятых добралась через Польшу до Святой земли. В сентябре прошлого года после долголетнего отсутствия она первый раз появилась в Вильнюсе.
— Я приехала к маме, — сказала она Вере Ильиничне. — Никуда не хожу, ни с кем не встречаюсь, общаюсь только с ней. Когда вдоволь с ней наговорюсь и наплачусь, улечу… Больше тут меня ничего не интересует.
— Но ты хоть разок по проспекту Гедимина прогулялась? Мимо своей бывшей работы прошла? — не выдержала Вижанская.
— Зачем спотыкаться о прошлое, где вдоволь и костей переломано, и крови пролито?
Вера Ильинична водила ее целый день по кладбищу; Фейга останавливалась у могил, вздыхала и тоненьким и колючим, как иголка, голоском восклицала:
— И Левин умер! И Сапожников! И Горовиц! И твой Фима, светлый ему рай. Кто же, Вера, в живых остался?
— Пока мы…
— Хурбан, хурбан, — причитала на иврите Фейга. — Бежать отсюда надо… Будь жив твой Фима, он бы тут не засиделся, при первой же возможности увез бы вас к нам. Таких парикмахеров — раз-два и обчелся. Как он стриг! Как он стриг! До сих пор помню свою прическу — под мальчика! Твои не собираются?
— Собираются… Сейчас, Фейга, все куда-нибудь собираются… даже литовцы…
— А Иланка твоя как записана? — литовцы сослуживицу Ефима видно мало интересовали.
— Еврейкой. И внук мой евреем записан. Это только зять — Сёма до прихода Горбачева по паспорту был русским, но теперь, кажется, пришел в сознание…
— У нас с этим делом строго, за подделку документов можно и срок схлопотать. Имейте это в виду, — предупредила Фейга и по пути к могиле матери, близоруко щурясь на надгробья продолжала ронять в тишину: — Злата Иоселевич! Клара Фрадкина! Ида Померанц! Какая женщина была, какая женщина — не Померанц, а Грета Гарбо! Хурбан, хурбан. Ужас!
На прощание Фейга Розенблюм подарила Вере Ильиничне брелок для ключей с изображением Стены плача и оставила ей на всякий случай свой хайфский адрес, но Вера Ильинична его куда-то так засунула, что по сей день не может вспомнить — куда… Может, в проданную «Защиту Лужина», может, в какой-нибудь том Чехова…
Никто из Вижанских из-за пропажи адреса особенно не сокрушался. Пропал так пропал.
Дальновидный Семён больше рассчитывал на своего учителя Исаака Каменецкого — второго Эйнштейна, чем на скромную машинистку «из органов». Только Каменецкий может помочь своему бывшему студенту устроиться на каком-нибудь военном заводе. За Илану беспокоиться нечего — работу всегда найдет; лаборантки-химички там нарасхват. Главное поскорее выбраться из Литвы. Но все попытки найти для Веры Ильиничны однокомнатную квартиру оказывались тщетными. Всё, что Семён предлагал, тёща тут же выбраковывала. То район не по нраву, то этаж слишком высокий, то народ вокруг не симпатичный.
— Она меня доконает, — пожаловался он Илане. — Пусть сама ищет. Ты, пожалуйста, поговори с ней.
— Ладно. Поговорю.
Илана и без просьбы мужа собиралась поговорить с мамой, но совсем не о жилье. Оставшись с ней наедине, так и начала:
— Мне, мамуля, надо с тобой поговорить.
Вера Ильинична приготовилась к очередной проповеди о преимуществах Израиля, о его синем-пресинем небе, теплом-претеплом море, о пальмах и кипарисах и о вреде упрямства.
Но в том, как дочь произнесла эти обыденные, затертые слова, была какая-то неожиданная загадочность и тревога. Илана, пусть и рохля, пусть и мягкая, податливая, как воск, никогда не обращалась к ней по пустякам, не имела обыкновения посвящать ее ни в свои интимные, ни в служебные дела. Дочь была не похожа ни на нее в молодости, ни на несуетного и степенного Ефима — может, только мягкостью и незлобивостью походила на покойную Клаву.