Она уверовала, что только продуктивная и полезная работа Комитета могла оправдать несправедливость, в которой одни убивали себя на делянке, а другие проводили весь день на зоне. Ничто не могло сравниться с тяжелым трудом на общих работах – жестоких, непосильных и абсурдных в своей низкой продуктивности. Ирина отказывалась от всяких прочих поблажек, которые время от времени пытался внести в ее жизнь Ларионов. Ей претило думать, что тогда как ее соратники слепли от плохого питания, она ела бы лучше них и спала бы на более мягкой постели. И Ирина замечала, что постепенно уважение к ней выросло. Если изначально женщины предположили, что она теперь – протеже хозяина, то вскоре стало ясно, что у Ирины была независимая позиция, и стоило Ларионову начать нажимать на нее, она противилась и делала это без боязни наказания.
Многие шептались за ее спиной и говорили, что ее бы давно пристрелили, будь на месте Ларионова такой садист, как Грязлов. Ирина соглашалась с этими предположениями, но не считала нужным ни оправдываться, ни гадать, что бы было, если бы она оказалась в другом лагпункте. Ирина не стремилась совершить революцию, ей были незнакомы и чужды насильственные методы, и она не обладала достаточными идеологическими знаниями и лидерскими качествами.
Она и сама понимала, что, окажись на месте Ларионова кто-то другой, ей просто пришлось бы работать на лесоповале. Ее позиция заключалась в том, что она не хотела иметь ничего общего с теми, кто их охранял, но противоборствовать всеми путями Ирина не желала, не знала как и не могла. Ее миссия, как казалось Ирине, заключалась в чем-то другом, духовном. Она убедилась, что можно добиваться успеха малыми делами. Ей нравилось работать с людьми, наблюдать за их развитием и переменами, происходящими в головах. Счастье, которое она ощущала от метаморфоз, происходивших с Клавдией, было сродни тому чувству, что ей довелось испытать в самые лучшие моменты своей жизни.
Постепенно Ирина стала думать, что жили они не на зоне, а в особом мире, созданном ворами добра человеческого. Поначалу она, как и многие осужденные, надеялась на иной исход – ждала оправдания, думала долгими днями в Бутырке, что ее вызовут и скажут, что все кончено, что это была ошибка. С ней ждали и другие. Но никто не дождался освобождения. Когда ее и нескольких других осужденных после вынесения решения тройки вывезли на «воронке» из Бутырки немногословные сотрудники ГУЛАГа и потом повезли на вокзал, Ирина впервые поняла, что происходит страшное, необратимое зло.
На зоне ожидание окончательно прошло. Она стала вливаться в новую жизнь и даже испытывать радость от общения с интересными людьми, от заведения новых друзей и, как ни тяжело ей было признать, от отношений с Ларионовым.
Ирина не могла в полной мере уяснить природу этих отношений, а точнее, ей не удавалось определить свое восприятие этих отношений. Их возникшее общее дело все больше располагало ее к Ларионову. Ирина не могла не признать, что он не стремился наказывать заключенных, если не было провинностей (случай с ней выбивался из обычного хода дел); не ускользнуло от ее внимания и то, что Ларионов был учтив с большинством женщин. Но были непримиримые обстоятельства, которые мешали ей принять Ларионова. Он хотел большей близости с ней, чем просто деловые отношения. И он нравился ей, что она тщательно скрывала и отрицала, и этим только подтверждала свою симпатию к нему. Но чем больше Ирина размышляла о противоречиях, мучивших ее, тем больше понимала, что одна главная причина отчуждения ее от Ларионова крылась в ее неспособности довериться ему и поверить в него, а вторая – не менее важная – крылась в том, что она не могла расстаться с остатками своего человеческого достоинства.
Мысли Ирины прервал Кузьмич. Он сообщил, что пора ехать на зону. Марфушка собрала им в дорогу гостинцев и дала пузырь самогона для товарищей. Она знала, что гостинцы не могли удовлетворить и тысячной доли потребности заключенных, но также знала, что любая забота была лучшим подарком для узников лагерей.