– В чем дело? – спросил Ларионов сурово.
– Какие-то враги народа тайком привязали по всей зоне черные лоскуты, – сказал Грязлов с неприятной насмешкой. – Траур по таким же антисоветским гадам.
Ларионов потирал лицо. «Как бы все послать к черту?! – думал он. – Взорвать все, спалить, вывернуть наизнанку; и себя тоже вывернуть».
– Пошел вон! – вдруг закричал Ларионов, срывая связки. – Вон! Я вас всех, скотов, под трибунал пущу! Всех к стенке поставлю!
Он схватил кружку и запустил в Грязлова, едва уклонившегося и выскочившего из избы.
– Разгулялось быдло! – не мог успокоиться Ларионов. – Всех в порошок сотру! Всех…
Он стоял, опершись о стол и задыхаясь от ярости. Когда он медленно поднял голову, перед ним была Ирина. Она испуганно смотрела на него. Ларионов не мог перевести дыхание.
– Что стряслось? – спросил он хрипло, подчиняя гнев воле.
Ирина в нерешительности стояла на пороге.
– Теперь, когда эти уехали, я хотела сказать вам… Впрочем, я думаю, я не вовремя. Вы сильно удручены, это будет неуместно и глупо…
Она развернулась, чтобы уйти.
– Погоди, – окликнул он ее. – Прошу, не уходи. Прости, Ира, я был вне себя. Это не связано с моими людьми. Я просто не могу больше выносить этого типа. Мне страшно оттого, что я хотел убить его.
Ирина быстро подошла к столу, и в глазах ее была озабоченность.
– Что случилось? – спросила она с тревогой.
Ларионов покачал головой, подошел к буфету и налил себе коньяку. Он быстро выпил и налил еще.
– Будешь? – спросил он.
Ирина кивнула и выпила из стакана Ларионова.
– Зачем тебе это? Нечего загружать свою головку всей этой пакостью, – сказал он, и в его голосе появилась нежность. – Просто я немного устал.
Ирина знала, как сильно он измотался. Она сама валилась с ног, измученная не только потрясением последних суток, но и голодом.
– Ирина, – сказал осторожно Ларионов, и в глазах его была мольба. – Прошу тебя, поешь. Ты бледна…
Ирина слабо улыбнулась и покачала головой. Ларионов быстро запрокинул коньяк и закурил.
– Я, пожалуй, пойду, – сказала она робко.
– Ты не сказала, зачем приходила, – устало спросил Ларионов, не в силах думать ни о чем.
Ирина смотрела на него с жалостью.
– Я хотела сказать вам спасибо, – тихо ответила она.
– За что? – Ларионов повернулся к ней.
– За то, что спасли нам жизнь, – сказала она с искривленной от страданий улыбкой и зашагала к выходу.
Ларионов смотрел ей вслед. Неужели она начала доверять ему? Неужели стала видеть в нем не системное чудовище?
Он заволновался. Нет, надо было идти вперед. Надо было бороться. Ларионов не понимал, против чего он собирался бороться, но знал, за что хотел бороться. Он желал идти до конца, чтобы понять, кто он и зачем вся эта жизнь. Хотел найти смысл, отличный от сделанного за него выбора. Он чувствовал, что его всю жизнь окружала какая-то ложь, окутанная в праведную упаковку. И он эту ложь не только принимал за истину, но и добавлял к этой упаковке ленты и фестоны, чтобы все тщательнее скрывать от себя это явное уродство фальшивки.
И теперь он шел на ощупь, где единственными истинными путеводными зарубками среди обманчивых признаков верности пути была Ирина. По ней он сверял путь. Он доверял ее оценкам и реакциям – не умом, а каким-то внутренним компасом, и с удивлением признал, что ближе нее в этом мире у него никого и не было. Та, что отвергла его, ущемила его мужское самолюбие, бросила вызов его человеческим принципам, оказалась ему ближе всех остальных и стала невозможно дорога. Его вдохновляло то, что она была желанна для него как женщина. Это было его естество, которое Ларионов принимал как данность своего мужского воплощения. И вдохновение это было необходимо для него, но недостаточно, чтобы он обратился внутрь себя с вопросами и поисками. На обращение в центр своего существа его вдохновляло соратничество с ней, близость атомных систем, составлявших два их отдельных существа. И соратничество с другими людьми словно подтверждало, что связь с этими людьми он искал не по половому или внешним признаку, а по этим атомарным признакам, по этим петлям, к которым подходили его крючки.
Весь день и потом уже в темноте заключенные рыли траншею за забором зоны. Работали посменно, так как оказалось мало ломов, мотыг и лопат и было холодно. Земля стала уже твердой, как скала, и заключенные рубили деревья и жгли костры, чтобы растопить мерзлоту. Никто не требовал лишних паек – они знали, что работа эта делалась для отправки в последний путь товарищей, прикрывших, в сущности, их собой при расстреле.