На третий день все было готово. Тела грузили на сани и подвозили к траншее. Ларионов запретил Грязлову пробивать черепа погибших кирками, что было в ту пору стандартным решением освидетельствования факта смерти зэка перед его вывозом за пределы зоны, как бы гарантией, что он мертв. Он пил ночами до отупения, но утром поднимался и снова входил в ритм зоны, решая все вопросы, и все не мог забыть плац с его убитыми людьми. И в наступившей новой ночи он снова пил в одиночестве, пока не отключался в постели.
Бо́льшая часть заключенных не была в момент погребения в лагпункте. Работа на лесоповале продолжалась; и утром, как обычно после развода, заключенных повели под конвоем на делянки.
Заключенные, участвовавшие в захоронении, аккуратно раскладывали тела в братскую могилу, отделяя мужчин от женщин. Некоторые мужики не могли сдержать слез и сильно сопели. Не было ничего ужаснее, чем видеть эти измененные смертью и морозом лица уже ставших близкими людей.
Среди землекопов было трое выбранных Комитетом представителей. В процессе работы каждый шептал молитву. Каждый молился своему Богу. Охра заметила странное поведение землекопов, но так как охранники ничего не понимали в их действиях, им было сложно что-либо возразить. Иногда они покрикивали на номинированных священников, но не могли ни к чему придраться. Со стороны это выглядело чудно́. Еврей что-то бесконечно шептал, христианин крестился, откладывая лопату и делая это незаметно, якобы поправляя шапку или плечи; а мусульманский импровизированный мулла омывал руками лицо.
Охранники шептались.
– Вот придурков поставили, – говорил один.
– Ларионов приказал, – отвечал Андрюха – деревенский паренек из гарнизона лагпункта.
Когда дело дошло до убитых расстрельщиков, мужики попросили сделать перекур. Они, не сговариваясь, думали, как же хоронить убийц со своими жертвами. Кто-то обронил:
– Надо было отдельную могилу вырыть.
Мужики молча курили, и снова кто-то проронил:
– Да ладно, Потап, все одно – люди. Да и мертвых как мерить? Все после смерти равны…
– Точно, – сказал могучий крестьянин. – Мать, вишь, даже их не оплакнет. Молодые все. Мы-то хоть помянем своих, а ихние драпанули далече, побросали всех как есть…
Мужики докурили, и по тому, как стали они укладывать солдат в общую могилу, было ясно, что именно так все думали. Потом траншею закидали землей и стали ставить сколоченный березовый крест.
– Не положено, – послышался голос охранника. – Убирай.
– Да ты чего? Кончай, Андрюха, – забасил Потап. – Нехорошо так.
– Говорю, не положено, – процедил охранник. – Бога нет. Ты Ленина читал?
– Да я читать-то не могу! – хмыкнул Потап.
Мужики невольно засмеялись.
– Убирай, – повторил неуверенно Андрюха, который сам читал плохо и с трудами Ильича знаком не был.
– Эх, мало того что не своей смертью померли, еще теперь не по-людски хороним, – качал головой Потап.
– А черти за тобой придут, Андрюха, – осклабился один из зэков.
Андрюха схватился за винтовку и пригрозил ею. Но потом опустил.
– Ну-ка, черт с тобой! – выкрикнул он сердито, поправляя ушанку. – Ставь. Только если начальство прикажет убрать, черти уж не за мной придут.
Мужики ухмылялись наивности Андрейки и собственной смекалке.
– Точно, – протянул Потап и подмигнул своим.
И они установили крест. Мужики долго топтали землю, ровняли, а придурки возились и все что-то выкладывали камнями. Охранники не могли толком разобрать, что они выкладывали по обеим сторонам от креста. Но при взгляде сверху было ясно, что с одной стороны была выложена восьмиконечная звезда, а с другой – звезда Давида. Это было рискованное предприятие, но они понимали, что большего сделать для своих товарищей не могли.
Ларионова позвали принять работу. Он, увидев крест, слегка нахмурился. Мужики стояли без шапок вряд и переминались с ноги на ногу, утирая грязные, потные лица. Ларионов немного поколебался, а потом бросил:
– Ветками накройте. – И ушел.
– Хоть черти теперь не замучают, – буркнул Андрюха.
На следующее утро Ларионов проснулся поздно и не вышел на развод. Он много выпил вечером и забылся. День был пасмурный, и он испытывал сильную меланхолию и опустошение. Это настроение было у всех. Как бывает после смерти близкого человека, когда находит оцепенение, так было и с людьми, пережившими смерть таких же, как они, людей.
В доме было тихо, даже несмотря на тарахтение генератора.
Когда Ларионов вышел в кухню, там сидели Федосья и Валька. Валька чистила картошку и что-то напевала под нос; курился самовар; за околицей валил снег, и было пасмурно. Ларионов поздоровался и попросил чаю. Он не хотел идти в кабинет, а сел на кухне. Ему хотелось человеческого тепла, нормальной жизни, семьи; хотелось быть далеко от всего этого безумия, не участвовать в абсурдном акте человекомученичества и человекоубийства. Его охватывала нестерпимая тоска от понимания того, что это было невозможно.