– А дедушка не сказал, как ее постигнуть? – спросил он.
– А как же, – робко улыбнулся Файгельман. – Чтобы дедушка сказал «А» и не сказал «Б»? Он сказал, что не надо думать о времени и о будущем; надо понять, что ценен только тот миг, в котором ты находишься в данную минуту. И этой минуте надо отдавать все свои силы. Путь к истине состоит из скучных и порой трудных обыденных шагов.
– А как же будущее? – спросила Клавка.
– Будущее, – задумался Файгельман, поправляя пенсне, – это, судя по всему, – надежда.
Ларионов проглотил ком в горле и продолжал пристально и с горечью смотреть на Файгельмана. Но все знали, что необходимо было пройти через это испытание. И горечь от этого испытания могла стать разочарованием, а могла превратиться в опору.
– Ух ты! – выдохнула Валька. – Жалко, я с вашим дедушкой не была знакома, а то бы я столько глупостей не наделала! Хорошо быть умной, ей-богу!
– И хорошо уметь держать язык за зубами, – заметил Ларионов, криво улыбаясь.
Валька насупилась и принялась шуметь крупой.
– А что я? Я – ничего… В кои-то веки проняло, Григорий Александрович, а вы крылья махом рубите сплеча! – пробурчала она, и заключенные тихо засмеялись, словно стыдясь способности улыбаться и продолжать жить.
– Значит, надежда, – протянул Ларионов. – Именно она, полагаю, вас сегодня ко мне привела.
Ирина отрешенно уставилась на скатерть. Инесса Павловна тактично закашляла.
– Дело в том, Григорий Александрович, – сказала она с нежностью в голосе, – что мы считаем, что надо довести дело до конца: достроить актовый зал и провести представление.
– Прямо пир во время чумы какой-то, – нахмурился Ларионов, и перед его глазами мелькнуло имя Инессы в списках на расстрел.
– В том-то и дело, что чумы! – вмешался Фимка. – Чума жрет людей, а люди живут! Куда деваться? Это как на лесоповале – идешь домой усталый, ноги не держат, а ты иди: упадешь, не встанешь, и – конец тебе, замерзнешь на дороге.
Ларионов усмехнулся.
– А ты-то про лесоповал откуда знаешь? Ты там сроду не работал.
Фимка заелозил и надулся.
– А что, я виноват, что у меня астма? – промямлил он обиженно.
Ларионов замотал головой и закатил глаза, зная, что Фимка был виртуозный симулянт и жулик.
– Следовательно, – продолжила Инесса Павловна, – мы хотим попросить вас помочь избрать нового специалиста из архитекторов-строителей в помощь Семену Файгельману на смену… погибшему Даниилу Скобцеву.
При упоминании Скобцева лицо Ларионова снова исказилось. Ему хотелось попросить у своих людей прощения. Но он не мог. Ларионов не понимал, что заключенные видели, что он испытывал такие же чувства, как и они, и потому пришли. Он был слишком погружен в собственные переживания, чтобы увидеть в людях солидарность, а не обвинение.
– Знаете что? – вдруг выпалила Клавка. – А вы не серчайте на нас, гражданин майор! И на себя тоже не серчайте! Жизнь такая, а Бог всех простит!
– Клава, – одернула ее Инесса Павловна.
Ларионов почувствовал стыд за свою слабость; он бросил взгляд на Ирину. Ее молчание ему не нравилось. Ему казалось, что она словно отмежевалась от него. Он не понимал, что это все происходило от усталости, навалившейся на него и на всех. Последние несколько месяцев жизнь в лагпункте меняла направления так стремительно, что и он, и Ирина, и все люди чувствовали изнеможение и необходимость передышки. Ларионов ведь и сам устал: от собственных чувств; от мучений и сомнений; от страсти, не разделенной с женщиной, на которую она была направлена; от непреодолимых обстоятельств, ставивших его в положение надзирателя, а ее и других людей – в положение арестантов.
То же изнеможение чувствовала Ирина. Расстрел заключенных стал какой-то новой точкой отсчета, будто стер значимость всех прежних событий, сделал их другими людьми в одночасье. В одиночестве переносимой боли Ирина находила, что не хотела больше противостоять Ларионову, доказывать ему, что он и все, что связано с ним и его миром, – зло. Она больше не знала, где кончается его мир и начинается ее, где кончается истина и начинается иллюзия. Этот душевный труд отнимал много сил.
Люди, особенно связанные хоть и неочевидной взаимностью, были сродни сообщающимся сосудам, в которых наполнение с одной стороны всегда ведет к наполнению с другой, как и опустошение. Ирина видела, что Ларионов опустошен; что не осталось в нем энергии управлять ни лагерем, ни своей жизнью, ни отношениями. Но ведь и в ней образовалась какая-то пустота.
И Ларионов считывал в ней пустоту: бесстрастность ее взгляда, безволие в ее истощенном лице. И как обыкновенно бывает, когда бесчувственность связана с потрясением и усталостью, а не с действительным затуханием чувств, требовалось найти силы к возрождению. И так, Ларионов, наблюдая ее отрешенность, начинал беспокоиться, этим расшевеливая уже свою энергию действия и возвращаясь таким образом к жизни.