Кузьмич пригладил бороду, подкрутил усы и залез во внутренний карман мохнатого тулупа.
– Танцуйте, ваше высокоблагородие, – улыбнулся Кузьмич беззубым ртом. – Давеча почту забирал. Губина нашла и для вас конвертик.
Воодушевление Ларионова немного потускнело. Но увидев, что письмо от Туманова, он махнул рукой:
– Спасибо, Кузьмич. Ступай.
Кузьмич ухмыльнулся и исчез за дверью. Ларионов удивился, что Туманов пренебрег телеграфом и отправил ему письмо. Он открыл конверт и развернул ополовиненный лист бумаги. На нем была лишь короткая фраза: «Нашлась Вера».
Ларионов сидел неподвижно и не мог оторвать глаз от этой надписи. Его бросило в жар. Он расстегнул горловину гимнастерки и тяжело дышал. Его охватила нервная дрожь, и он, не в силах выдержать эту новость, бросился к шкафу и выпил несколько глотков коньяка. Он утер рот и снова схватил письмо. «Нашлась Вера»! Эти слова беспрестанно теперь бились в висках. От прилива крови у него резко заболела голова.
Лицо его полыхало, а руки заледенели. Он снова выпил, открыл окно и вернулся за стол, сидя в оцепенении. Так он просидел с полчаса. Периодически он вздрагивал, ходил по комнате, непрерывно курил и хватался за голову. Это была его любовь! Это была несбыточная мечта! И она нашлась…
Дверь печально заскрипела. Он вздрогнул и обернулся. На пороге стояла в ватнике Ирина.
– Я стучала, – пожала она плечами с улыбкой, – но вы молчали.
Ларионов заметил почти испуг на ее лице. Должно быть, ее напугало невменяемое выражение его лица. Она не могла не видеть, как горели его щеки и лихорадочно мерцали глаза.
– Что с вами? – почти прошептала она.
Ларионов, закрыл окно, сел за стол и почему-то не мог заставить себя взглянуть ей в глаза. Он смотрел на лежащий перед ним лист с роковыми словами и никак не мог протолкнуть ком в горле.
– Что это? – спросила Ирина робко, кивнув на лист бумаги.
Ларионов вдруг смял его и сунул в карман.
– По работе, – буркнул он и не знал, куда девать себя. – Скажи лучше, чем тебе помочь.
Ирина сразу почувствовала, как фальшиво прозвучали эти слова. Нет, лист содержал что-то важное. Ларионов лгал. А значит, это не было связано с работой.
– Вы будете смотреть прогон? – спросила она, и Ларионов тоже заметил, что Ирина угадала фальшь. Она его слишком хорошо знала, слишком близко чувствовала. От этого сердце его сжалось от тоски, и он помрачнел.
– Я не смогу, – вдруг честно сказал он. – Я должен подумать над одним важным делом.
– Хорошо, – тихо сказала Ирина, и от Ларионова не ускользнул ее померкший взгляд.
Она казалась сейчас такой нежной и уязвимой. Ему хотелось завыть. Хотелось броситься к ее ногам и признаться во всем этом безумии и молить ее спасти его. Но он продолжал сидеть в оцепенении, как загипнотизированный этим коротким, влекущим и одновременно страшным текстом, и бесцельно вертел пальцами карандаш.
Ирина повернула к выходу. Он слышал, как за ней тихо затворилась дверь в хату, и потом смотрел через окно, как ровной походкой она прошла мимо с особенно выпрямленной спиной.
Ларионов с яростью бросил карандаш на стол.
Как только Ирина ушла, он снова стал метаться по дому. И что же теперь было делать? И как было не ехать?! Он так долго ждал этого дня. Всю жизнь! А как ехать?! Как?! Он вдруг неистово захотел Ирину; захотел ее немедленно и безудержно.
Ларионов к вечеру почувствовал, что близок к помешательству. Он вдруг позвал Кузьмича и совершенно неожиданно сообщил, что завтра утром его надо свезти в Новосибирск и что ему необходимо срочно съездить ненадолго в Москву, словно слыша свой голос со стороны. Будто кто-то диктовал ему эти слова, а он покорно их повторял. Но то был не он.
Кузьмич топтался и понимающе кивал, не говоря ни слова, но Ларионову казалось, что Кузьмич осуждает его. Он судил его своими молчанием и покорностью. Судил, как Ирина, смирением и тишиной!
– Что ты так смотришь?! – не выдержал Ларионов.
– Да я-то что? – закряхтел добродушно Кузьмич. – Коль приспичило вам, так чего ж не ехать?
– Ты о чем?! – взорвался Ларионов. – Я не волен выбирать! Слышишь, не во-лен!
Кузьмич мял шапку и соглашался, кивая косматой седой головой.
– Коли не вольны, то и нечего смутьянить, – спокойно говорил Кузьмич.
– В восемь и тронемся! – рявкнул Ларионов. – И не суйся ко мне с советами!
Что происходило с ним? Он давно уже не чувствовал себя так плохо. Тело ныло и ломило. Его мутило. Он не чувствовал членов, не слышал своего дыхания, словно оказался в чужом корпусе, внутри которого был тягостный, глухой вакуум. Одновременно в нем нарастали ярость и тревога.
Просидев еще с полчаса за рабочим столом, Ларионов гаркнул на весь дом, и в кабинет тут же прибежала Федосья.