Ларионов протянул Вере мороженое и снял фуражку. Из столовой уже слышался настойчивый зов матери, и Вера кивнула в сторону банкета.
– Что же вы стоите? Мы вас очень ждали.
Как странно тогда почувствовал себя Ларионов. Его никогда и никто нигде не ждал. А эти незнакомые люди оказывали ему прием, как почетному гостю, ласкали и поощряли. Он засунул руку в карман галифе, нащупал коробочку с брошью для Веры и сжал ее, сам не зная, что делать, и не понимая своих сомнений. «Надо было Подушкину все же отдать», – подумал он с неожиданной досадой.
Ларионова посадили рядом с Кирой и Краснопольским слева и Алешей справа; напротив сидели Подушкин, Вера и Настя, а во главе стола по обе его стороны – хозяйка и хозяин. Место было и для Степаниды, но она не хотела пока присоединяться, а ухаживала за гостями, при этом постепенно переместив коробку с шоколадом со стола на буфет, а потом и на кухню.
– Вы так галантны, Григорий Александрович! – восхищалась Алина Аркадьевна. – Подумали и о цветах для меня и Кирочки, да каких роскошных, и Надю увидали – и тут же за мороженным, и шоколад… Ах, Стеша, ну плутовка! Вот – настоящий русский офицер.
– Советский, прошу заметить, – сказал, пережевывая пищу, Краснопольский и послал через Киру Ларионову дежурную улыбку.
Ларионов не знал, что подобало теперь делать и говорить, немного замешкался и блуждал взглядом по столу. Но тут он увидел Веру. Глаза ее были опущены, и она о чем-то усердно думала. Ему казалось, что она сейчас заплачет: так странно подрагивали ее ноздри и набухали по-детски губы. Ларионов ощутил, что у него выступила испарина, то ли оттого, что в гимнастерке было жарко, то ли от чего-то еще. Но он вытащил поспешно коробочку с брошью для Веры и, привстав, протянул ей.
– Вера, а это вам… от нас… с Женей… Подушкиным…
Вера вздрогнула и вскинула на него взгляд, снова полный вопросов; быстро взяла коробочку и тут же открыла ее.
– Боже! Верочка, что там за прелесть? – прощебетала Алина Аркадьевна.
– Верочка, покажи нам, дочка, – улыбался отец семейства. – Вы прямо – волшебник!
Но Вера вдруг выскочила из-за стола и исчезла за дверью. Ларионов не знал, что уже было и думать, а Подушкин горел, как примус, когда Вера вдруг, сияющая и румяная, со светящимися глазами, вошла, прижимая руку к левому плечу. Она отняла ладонь от груди, и все увидели приколотую брошь – веточку с разноцветной глазурью.
– Маленькие цветочки, мама! – произнесла она дрожащим от счастья тихим голосом. – Папа, ведь это же самое красивое на свете, что я видела!
Вера посмотрела на Ларионова, который не мог перевести дух от волны чувств, шедших в его сторону от этой девочки, словно оцепенев от неожиданности и силы ее порыва и натуры, и смотрел на нее напряженно и испытующе. Счастье в ее лучистых глазах сияло мягким светом – не было уже той насмешливой и колючей Веры. Была другая Вера – теплая и сверкающая от внимания, которого, она думала, ей не будет сегодня. Столько благодарности, как в тот день в глазах Веры, Ларионов больше никогда не видел во взгляде ни одного человека. Это была искренняя, нежная благодарность и женщины, и ребенка, находившегося в состоянии абсолютной благости, которое знают только дети и блаженные.
Вера вдруг снова стремительно исчезла за дверями. Ларионов ощущал неизведанное дотоле смущение от проявления чувств Веры. Многолетняя служба и война ожесточили его, и Ларионов сам не заметил, как чувства его стали притупляться и как он отвык от сложных душевных переживаний, теряясь теперь от их внезапного появления.
Вера влетела в свою комнату и схватила томик Тютчева. Она собралась уже бежать и дарить его Ларионову, но решила все же подписать. Корявым, небрежным почерком импульсивного и быстрого по натуре человека она нацарапала фонтен-плюмом: «Дорогому Григорию Александровичу на память о московских каникулах» – и забыла подписать, от кого. Ведь это и так было понятно, словно уже было написано до нее, в его душе.
Вера ринулась в столовую, где все уже шумно беседовали, звенели приборами и бокалами, и никого без внимания не оставляла Алина Аркадьевна. Как только замечала она, что Надя притихала, тотчас обращалась к ней, затем расспрашивала Подушкина о Ташкенте, звала Степаниду подать добавки и успевала ответить на любой вопрос; все что-то спрашивали у Ларионова, тот отвечал спокойно и сдержанно, много не говорил и ничего не ел. Вера сразу заметила его напряжение и была удивлена, что никто больше этого не видел.