– Тут рядом хутор есть, – сказал плутовато Кобылин, и глаза его от прищура утонули в безнадежных уже мешочках. – Там есть одна охочая до любви – Нюрой зовут. Я вчера заезжал к ней. Женщина она немолодая, но хороша донельзя: полная, мягкая и красивая… Я тебя к ней сегодня свезу.
Ларионов вспыхнул, сердце его барабанило в груди.
– Поквартируемся у нее дня три, а потом двинемся на юг по приказу. – Кобылин зевнул. – Три дня тебе для затравки хватит. А войдешь во вкус – держитесь, станицы!
Кобылин стал снова громко хохотать и хлопнул Ларионова со всей силой своей могучей лапы. Ларионов изобразил подобие улыбки, не вполне представляя, что его ждет и зачем все это задумал Кобылин.
Тот, словно читая мысли юноши, сдвинул брови и, пошевелив усами, сказал:
– Жизнь у нас, у вояк, тяжелая, Гришка. И часто недолгая, – добавил он немного устало. – Надо брать от нее все, что дает хоть какое-то наслаждение и разрядку мужской плоти. Хомутай мысль, пока я живой.
К вечеру они с отрядом уехали на хутор Нюры, где и пробыли обещанные три дня. Ларионов не мог понять, как это произошло, но с тех пор его жизнь и отношение к жизни и женщинам изменились безвозвратно. И второго, о чем не сказал ему Кобылин, но в чем просветила Нюра, он придерживался потом с каждой без исключения женщиной.
Ларионов не мог понять, почему тот случай всплыл в его памяти именно теперь, спустя восемь лет, но отчаянно багровел, вспоминая свой прежний опыт интимной жизни, глядя на восторженную и полную ласки Веру, которая брала его за руку и смотрела на него с доверием и нежностью.
Дача находилась в поселке Клязьма в километре от одноименной реки, окруженная хвойными лесами, затонами и болотами с запада, где раскинулись богатые пойменные луга, а река расширялась, образуя живописные бухты.
Дачная жизнь закрутилась быстро.
Все время было много смеха и казусов. Ларионов привез горы шоколада, чем вызвал полное расположение Степаниды, которая сразу вызвалась чистить его форму, но вещи Алеши оказались малы на фигуру Ларионова, поэтому вызвали Емельяна – молодого, рослого крестьянина из ближней деревушки, который принес ему штаны и рубаху. Ларионов выглядел непривычно в штатском, а Вера смеялась и убеждала его, что ему все шло.
Гор учил молодых людей делать шашлыки и говорил с сильным акцентом. Вера нарисовала золой усы, надела фуражку Ларионова набок, как казак, и передразнивала за его спиной манеры Гора, приподнимая бровь и жестикулируя, как это делают жители Кавказа, непрерывно меняя комбинации пальцами, а Гор не мог понять, отчего все смеются и недовольно озирался. Он очень обижался, потому что приготовление хоровац[7] было занятием серьезным для любого кавказца. Гор поднимал брови и говорил с придыханием: «А слюшяй, я нэ понэмаю, што все врэмя смэешься? Я нэ Чарли Чаплин, э…» И когда он произносил эти слова, Вера сзади копировала его выражение лица и движения, этим вызывая еще больший смех молодежи и досаду у Гора. Ларионов ловил себя на мысли, что не может оторвать от Веры глаз. А Вере нравилось, что Ларионов следил за ней – смотрел на нее радостно и нежно и был явно увлечен. И хотя они не оставались наедине, оба постоянно ощущали какую-то незамеченную всеми остальными связь.
Алина Аркадьевна, Кира и Надя раскидывали пасьянс на веранде, и Алина Аркадьевна, как все матери, даже будучи погруженными в собственное занятие, всегда видят все, что происходит с их детьми, время от времени занималась воспитанием: «Вера! Перестань хулиганить и мешать Гору!»
Маша загорала, а Дмитрий Анатольевич и Краснопольский играли в нарды, привезенные из Ташкента, и Дмитрий Анатольевич радовался, как ребенок, всякий раз, когда выигрывал, и в этот момент сильно был похож с Верой и Алешей.
Потом молодежь пошла на Клязьму, и Ларионов, отказавшись купаться в нижнем белье, плавал в Емелькиных штанах. Емелька тоже пошел с ними на реку и потом надел мокрые штаны, а свои отдал Ларионову.
– Чтобы сухо вам было, – сказал он, едва не добавив «барин».
Ларионов видел, что в то время как все девушки – и Кира, и Надя, и Маша – осторожно входили в воду и плавали, Вера прыгала с мальчишками с вышки, брызгалась, ныряла, постоянно выскакивала на берег. Пока он стоял еще на берегу в Емелькиных штанах и без рубахи, Вера подбежала к нему и в порыве обхватила его с возгласом: «Какая вода холодная, Григорий Александрович! Пойдемте к нам!» – даже не подразумевая, что она при этом оставалась для него молодой девушкой, а он для нее мужчиной, делая это от радости и возбуждения впечатлительной и ласковой натуры. Так она вела себя и с Алешей, которого любила. А для Веры только это имело значение. Она еще совсем не задумывалась о законах природы и делала все порывисто, доверяя лишь своему сердцу, видя мир по-своему, как полагается невинному существу.