– Я не смогу всего объяснить, но прошу меня извинить.
Внезапно Алина Аркадьевна бросилась к нему и стала обнимать, чего Ларионов никак не ожидал.
– Какой вздор! – воскликнула она. – Что за абсурд! Дети стали слишком экзальтированны. Эти подростковые интриги, эмоции! Но вы же – взрослый человек. Вам не стоит брать все это в голову! Верочка еще безотчетна. Все эти переписки с Подушкиным, разлука, отрочество… Она так чувствительна и не ест толком ничего, как и вы! Так вы все у меня тут в обморок попадаете.
Ларионов был серьезен, несмотря на тон и слова Алины Аркадьевны.
– Алина права, – сказал ласково Дмитрий Анатольевич. – Вера не должна так распускать себя. Что бы ни было у нее на душе, кто бы ни был у нее в душе, она не должна терять голову.
– В прямом смысле слова, – добавил Краснопольский и засмеялся: он любил каламбуры и считал, что говорит всегда умно и смешно.
– И все же лучше мне уехать, – сказал раздосадовано, но уже не так решительно, Ларионов.
Дмитрий Анатольевич, улыбаясь, подошел к Ларионову и положил ему руку на плечо.
– Мой друг, мне кажется, это будет поспешным решением и расстроит Веру и остальных окончательно.
Глаза их встретились, и Ларионов вдруг почувствовал поддержку этого взрослого и мудрого человека, как будто услышал напутствие отца, которого он почти не помнил, но в ком так нуждался до сих пор.
Дмитрий Анатольевич одобрительно закивал:
– Идите к ней, послушайте меня, поговорите и позовите вниз. Пора пить чай. А Алеша разыщет нашего Дон Кихота.
Ларионов все еще колебался, но уже чувствовал, что снова обмяк.
– И немедленно переоденьтесь, вы схватите простуду, – добавил Дмитрий Анатольевич и вышел на крыльцо.
Алина Аркадьевна погрузилась в пасьянс, и Ларионов вдруг понял, что эти ласковые и добрые люди приняли его. Это было необычное и волнующее чувство. Он страшно желал и одновременно боялся увидеться теперь с Верой.
Глава 5
Ларионов поднялся на второй этаж и долго стоял перед дверью в ее комнату, потом решился и постучал.
– Входите, – сказала она устало, но спокойно.
Но как только он вошел, Вера переменилась. Она вдруг бросилась к нему и взяла за руки.
– Простите меня! – вдруг залепетала она. – Григорий Александрович, я очень глупа! Вы сердитесь? И Подушкин сердится! Вы ненавидите меня теперь?
Ларионов не знал, как быть. Он волновался и терялся перед ней.
– Как можно ненавидеть вас, Верочка! – промолвил он немного измученно. Она так смотрела на него, что он снова начал краснеть от мысли, что не может не стремиться к ней. – Это я должен просить прощения. Я повел себя как дурак.
– Нет, молчите, – вдруг прошептала она, прикрыв ладошкой его губы. – Слушайте, что я скажу теперь.
Она затаила дыхание, а Ларионов чувствовал, что сам близок к потере сознания.
– Мне хорошо с вами, Григорий Александрович, – сказала она, проникая внутрь его существа своими влажными глазами.
Ларионов чувствовал, что почва таяла под ногами.
– Вера, я знаю, – сказал он, стараясь вернуть благоразумие. – Мне тоже. И очень…
Вера вдруг улыбнулась ему открытой и широкой улыбкой, той самой благодарной улыбкой, которой она его уже одаривала. И Ларионов подумал, что, наверное, Алина Аркадьевна была права – Вера была еще мало осознанной в чувствах. И самое для обоих опасное было то, что она не понимала степени его теперешнего искушения.
– Вера, – сказал Ларионов нежно, но потом запнулся от волнения и оттого, что не верил сам, что способен говорить о таком с ней.
– Скажите, я хочу, чтобы вы сказали!
Ларионов поперхнулся и вздохнул.
– Сядьте и выслушайте меня, только не перебивайте. Вы слишком нетерпеливы, хотя и мне терпение стало изменять за эти дни, – сказал он с усмешкой.
Вера не уловила его иронии, но она готова была делать все, что скажет Ларионов. Вера уселась на кровати с ногами, поджав их по-турецки, а Ларионов рядом с ней на краю.
– Вера… Вера, я никогда не чувствовал себя так глупо и беспомощно, – вдруг признался он. – Только выслушайте до конца… Ваша семья – благородная, прекрасная. Я никогда не знал таких отношений прежде, и для меня счастье и покой вашей семьи – превыше всего.
Он видел, как Вера стала волноваться. Что-то не то было в его словах – не то, чего она подспудно ждала. Ларионов и сам это чувствовал, потому что он тоже хотел бы сказать вовсе не это. Но он продолжал.
– Я не такой, как вы меня рисуете. Я не такой хороший и благородный. Я воевал, и на войне я убивал людей – много людей, таких как я, своих – русских, потому что они были по ту сторону, а я по эту, и уйду служить опять, и опять буду убивать, убивать…