Туманов сел и глотнул чаю из кружки. Седые его волосы торчали, он побагровел и выглядел как старый общипанный филин. Ларионов утер потное лицо полотенцем и широко улыбался. Туманов засмеялся, качая по-старчески головой.
– Бес ты, Гриша. И дурак.
– Возможно, – усмехнулся Ларионов.
– Неужто готов пожертвовать всем ради этой черни?
Ларионов смотрел на Туманова серьезно.
– Для меня в этом нет жертвы, Андрей Михалыч. Я ради тебя готов на все, – добавил он шутливо.
Туманов замешкался, и Ларионов почувствовал его колебание. Ему было неприятно и смешно, что эти люди считались чернью, так как он видел, как много тех, кто вчера отправлял эту чернь в лагеря, уже теперь сами в них сидели. Где пролегала граница между чернью и нечернью? Как было странно, что его друг Туманов этого не понимал, отрицая верховенство провидения над законами людей и государств.
– Хочешь, я приглашу Анисью? – спросил Ларионов сухо. Ему было противно это говорить, но он уже принял решение. Он презирал себя уже достаточно, чтобы не бояться опуститься на самое дно. Общественная мораль больше не могла служить для него препятствием, ибо он презирал давно уже все общество, в котором жил, и себя как часть его.
Туманов слез с полки и выглядел озабоченно. Он понимал, что Ларионов хотел отдать ему Анисью за рассмотрение его просьбы.
– Зачем тебе это, Гриша? – спросил он устало, недоумевая о мотивах Ларионова.
– Я так забавляюсь, – ответил непринужденно Ларионов. – Скучно тут мне, – добавил он, окатив Туманова ледяной водой.
Туманов вышел из парной, ничего не ответив. Ларионов умылся и пошел вслед за ним, потом в сени и приказал Федосье привести тех же женщин, что и вчера. Федосья побежала в барак, а Ларионов вернулся к мужикам. Через некоторое время женщины пришли. Мужики сразу оживились. Ларионов пригласил девушек за стол. Туманов был в раздумьях. Он смотрел на Анисью и потом на Ларионова. Ларионова это, казалось, забавляло.
– А мне бы вчерашнюю девку привести, – вдруг попросил Нагибин. – Я бы с ней не прочь… отдохнуть.
Ларионов неожиданно для себя вздрогнул.
– Это какую? – засмеялся Туманов, потрепав Нагибина за холку. – Ишь какой! Выбирает еще…
Нагибин немного застеснялся и вывернулся из-под лапы Туманова, краснея.
– А вон ту, что в ШИЗО отправили, – улыбнулся он. – Очень она мне глянулась. Строгая такая…
Ларионов почувствовал, как сквозь его сердце пробежал ветерок.
– Вот те на! – хмыкнул Туманов. – Ему персики в нектаре приготовили, а его на гречиху потянуло! Ну и молодежь…
– Да ладно вам, – еще больше засмущался Нагибин. – Есть в ней что-то, я б хотел ее… Она с вокзала в обозе болтала чудные вещи, понравилась…
– Отставить, – оборвал его резко Ларионов. – Она по пятьдесят восьмой и в ШИЗО. Не положено. Болтала она… Вот и доболталась. Бери, что есть, и не выдрючивайся. – Он обратился к Анисье, стараясь скрыть замешательство, все еще немного взбудораженный от неожиданной выходки Нагибина. – Анисья, – спокойно сказал он, – разденься.
Анисья улыбнулась своей блестящей улыбкой.
– Прямо здесь, Гриша? – спросила она кокетливо.
– Да, – коротко ответил он. – И ступай в баню.
Анисья, помедлив, встала и принялась медленно снимать одежду. Туманов сидел с открытым ртом. Анисья была красива. Ее тело было без изъянов, молодое и холеное. Она делала все без стеснения, зная о своей красоте, и смотрела смело на Ларионова и Туманова. Потом она плавно прошла в парную. Офицеры и другие женщины засмеялись, глядя на ошарашенного и немного испуганного Туманова.
– Решай, – тихо сказал Ларионов Туманову.
Туманов пыхтел и качал головой. Потом выпил и, надкусив яблоко, нерешительно пошел в парную. Валька принесла дров и быстро краем глаза подметила состояние Ларионова. Он сидел за столом угрюмый и грустный.
Девушки притихли, переглядываясь.
– А нам что? – спросила нерешительно Раиса.
Ларионов очнулся от своих мыслей.
– А вы развлекайте тут граждан офицеров, – сказал Ларионов, обулся в сапоги и вышел из бани.
Солнце ослепило его, а мороз приятно жег кожу. Он стоял на холме, закрыв глаза, в мокрых исподних, сапогах и без рубахи, глубоко дыша, и пар валил от его дыхания и тела. Грязь, в которой и с которой он жил, прилипла к нему, как ему казалось, намертво. То, как он поступил с Анисьей, женщиной и собственной своей любовницей, было более чем омерзительно. Пакостное чувство, которое Ларионов испытывал к себе, охватывало его до ощущения внутреннего предела. Он относился с презрением не только ко многим в этом мире, но к себе прежде всего. Ничто не могло уже случиться с ним, чтобы смыть этот позор.