Ларионов заметил, как Федосья торопливо прошла через плац в изолятор. Федосья шла передать охране отпустить Александрову прибраться в бане после развлечений начальства.
Александрову поместили в камеру, окном выходившую на баню. Встав на приступку, она выглянула в маленькое зарешеченное окошко. Там на холме она увидела Ларионова. Через некоторое время из бани выскочили люди – двое нагих мужчин, три женщины, а за ними – голый Туманов. Она вспомнила его в форме и невольно усмехнулась. Ларионов схватил снег и растер Туманова, а тот голосил на всю зону. Внезапно он поскользнулся и пролетел несколько метров с холма на голом заду под горку.
Александрова не сдержалась и засмеялась.
– Хоть бы зад свой разодрал, гад, – прошептала она. – Мы для них – нелюди. Даже одеться не потрудились.
Голые офицеры бросились за своим начальником, а тот, ругаясь матом, поднимался вверх на горку, и живот его колыхался, загораживал обзор под ногами и мешал идти. Ларионов хохотал, глядя на них с кургана.
Ирина видела, что все это его искренне позабавило. Ему нравились эти мерзости… Лицо ее омрачилось. Она спустилась, прижалась спиной к стене и закрыла глаза в позе княжны Таракановой Флавицкого. Да, она была в центре потопа, и ничто не сулило спасения в этом роковом для ее судьбы месте.
В это время лязгнуло окошко в двери, и в него заглянула Федосья.
– Не трухай, – проворно сказала она. – Сейчас согреешься. Григорий Александрович приказал тебе в бане прибраться. Сейчас москвичи баб долапают, и сведу тебя туда. Что найдешь по столам, ешь быстрее. Убирай и ешь. С собой не бери, охра в ШИЗО обыщет, все равно отнимет.
Она захлопнула окошко, а Александрова закрыла лицо руками. Это невозможно было вынести. И зачем выносить? Она больше не могла терпеть все это. СИЗО, Бутырка и этап были достаточным испытанием. ГУЛАГ ее убьет.
Она села на холодные нары и застонала от страданий, бессилия и голода, но больше всего от страданий. Душевная боль была такой невыносимой, что она издавала ритмичные, монотонные странные звуки, похожие на зов птицы: тоскливый, безутешный зов птахи в силке.
Анисья ждала в предбаннике, когда вошли Ларионов, а за ним женщины, офицеры и Туманов. Туманов протиснулся, присел подле нее и принялся обнимать и лобызать, как уже свою женщину на этот день. Ларионов бросил на Анисью быстрый взгляд. Он знал, что его ждали истерика и объяснения позже, и осознавал, что ему не было уже до этого дела. Он не мог чувствовать. Ларионов был уверен, что уже никогда не сможет ничего почувствовать по-настоящему. Его душа атрофировалась безвозвратно.
– Анисьюшка, – смеялся Туманов, – Гриша подстроил, чтоб я зад ободрал в отместку за наше уединение!
Анисья была немного пьяна и смеялась над Тумановым, но изредка посматривала на Ларионова, и в глазах ее блестела злость.
Туманов тоже был уже выпивший и веселый. Когда печь стала остывать, он взял Анисью в парную еще раз и пробыл с ней там недолго. Они еще час парились, потом устали и решили собираться в дорогу. Обычно Ларионов любил париться, именно когда печь уже начинает остывать и жар не обжигает кожу, а в пропаренной бане влажно и пахнет вениками и травами. Но в этот день ему хотелось поскорее избавиться от гостей из Москвы, преимущественно из-за какого-то напряжения, что его преследовало уже второй день и не давало покоя, словно было какое-то важное недоделанное дело, которое он не мог забыть, но и не умел облечь в ясную мысль.
Было три после полудня, когда запрягли и тронулись. Ларионов подошел к Туманову, уже сидевшему верхом и, взяв лошадь под уздцы, сказал ему напоследок:
– Я жду от тебя весточки, Андрей Михалыч. И вот еще что… узнай про тех людей… ну, ты понял… как будет возможность. Вот только фамилии их не знаю. Помню, что Дмитрий Анатольевич, Алина Аркадьевна и дети их: Алексей, Кира и… и Вера. И Подушкин… был друг их семьи – молодой ординат Евгений Подушкин. Особенно… про Веру… Сретенский 6/1!
Туманов махнул рукой, не оборачиваясь, словно обещая Ларионову, но не одобряя его. Ларионов долго провожал взглядом удаляющуюся круглую фигуру Туманова, покачивавшегося в седле.
Анисья прибежала в избу Ларионова сразу, как он вернулся. Федосья сказала ей, что он не велел ее пускать, пока не позовет сам. Ларионов слышал, как ругалась на Федосью Анисья, но Федосья знала в редьке вкус и хозяина никогда не подводила.
Ларионов сидел за столом, потирая лицо. Дело было сделано. Он чувствовал себя гадко и не мог встретиться с Анисьей, чтобы слушать сначала ее жалобы и упреки, а потом и признания в любви. Ночью он возьмет ее к себе, но не сейчас.