Александрова быстро посмотрела на него.
– Не в ШИЗО?
– Ты хочешь в ШИЗО? – не выдержал он.
– Мне все равно.
– Тогда пойдешь в барак.
Он бросил взгляд на куль с едой и тарелками.
– Это надо разобрать. Еду можешь отнести в барак. Лишний кусок хлеба тут – роскошь. Не все желают себе смерти. Пусть поедят, – сказал он и вышел.
Ларионов направился к Федосье и отдал ей распоряжения. Федосья кивала. Александрова смотрела с кургана.
– Григорий Александрович, а что она там стоит, словно расконвоированная? – спросила удивленно Валька.
Ларионов повернулся и увидел Ирину, стоявшую у бани и смотрящую в их сторону.
– Чудная какая! – хихикнула Валька.
Ларионов нахмурился.
– Чертова ведьма, – бросил он и ушел к себе в избу.
Федосья с одышкой закатилась в баню, немного переваливаясь на своих кривых ногах. Александрова неторопливо раскладывала посуду отдельно, а еду отдельно. Федосья покачала головой.
– Гордячка, значит? – с добротой в голосе сказала она. – Ты не гордись. Молодая, красивая, тебе еще жить и жить. Поешь. Тут много сил нужно будет. А я тебе помогу.
Александрова вопросительно посмотрела на Федосью.
– На лесоповале ты загнешься. Тебе надо в лагпункте что-то подыскать. Я пока понаблюдаю, что да как. Потом порешим. Зови меня тетя Федосья.
Александрова не понимала ее разговоров и делала свое дело.
– Тетя Федосья, а давно он тут начальником? – спросила Ирина.
– Понравился? – Федосья улыбнулась.
Ирина бросила тарелки.
– Да вы что?!
– А что? – покосилась Федосья лукаво. – Мужик он видный. У него есть тут одна – Анисья. Сейчас познакомишься. Баба она дюже красивая. Казачка.
– Мне это неинтересно, – отрезала Ирина, дрожа.
– А я за знания деньги не беру, – засмеялась Федосья. – Хорошо ей живется при нем – и сыто, и тепло. Он ее одевает, спать позволяет иногда в избе, когда на ночь зовет.
– Прекратите! – воскликнула Ирина. – Это по́шло!
– Чего ты? Иль княжеских кровей? – обиженно промолвила Федосья. – Гордячка, одно слово.
За Александровой так и закрепилось это прозвище. Убрав баню, Федосья свела Ирину в барак. Она приволокла в мешке собранную в бане еду и наказала Ирине отдать ее Клавке. Некоторые «придурки» уже были в бараке и лежали на вагонках. Навстречу им поднялась барачная дневальная – Анна Ивановна Балаян-Загурская – пышногрудая дама лет шестидесяти с крупными чертами лица, сильными руками и мощной шеей со вдовьим горбом.
– Кого Федосья Прокофьевна нам привела? – радушно, голосом уверенной в своих позициях женщины заговорила она и двинулась навстречу Ирине и Федосье.
– Вот, Ирина Александрова – вчерашняя этапная, – засмеялась Федосья, и они с Анной Ивановной Балаян-Загурской обнялись по-свойски. – Там еда у ней, сами знаете…
– Добро пожаловать, Ирочка, в наш самый теплый и красивый барак на зоне, – чуть ли не восторженно сказала Балаян-Загурская с небольшим кавказским акцентом. Она, не стесняясь, по-родственному, так же крепко обняла Ирину.
Балаян-Загурская была на самом деле Ани Аванесовна Балаян-Загурская. Ее отец был армянский делец из Баку, при царе занимавшийся нефтедобычей, а мать – западенка. Отец матери женился на азербайджанке из завидной семьи, поскольку сам Загурский – дедушка Анны Ивановны, тоже был вовлечен в нефтепромысел. Это были очень богатые и успешные семьи, объединившие активы для постепенного выхода из западных картелей и открытия собственного. Но их планы нарушились в 1917 году.
Практически всю семью истребили. Мужа Балаян-Загурской – Саида Керим-заде – расстреляли в 1934 году, а ее неделей позже осудила «тройка» на семь лет лагерей. Она была этапирована к Ларионову, как раз когда он занимался организацией порядка во вверенном ему лагпункте и сразу же понял, что на зоне хороший дневальный может быть важнее политрука, а то и заместителя начальника. Так в течение нескольких месяцев Балаян-Загурская стала дневать в бараке № 1, а Федосья пошла на повышение, как шутил Кузьмич: была переведена на вольное поселение и практически стала домоправительницей и правой рукой Ларионова по хозяйственно-бытовой части.
Балаян-Загурская для своих лет была очень энергичной женщиной с пышными поседевшими буклями, характерным кавказским носом и довольно широкой грудью. За спиной заключенные с легкой руки Баронессы прозвали ее «Червонка» и еще «Романова», потому как она была практически точной копией Елизаветы Петровны на десятирублевой монете 1758 года. Откуда Баронесса знала о монетах 1758 года, никто установить не смог, потому что вскоре после этапа она сказалась больной и теперь стремительно впадала в непроглядную деменцию. Клавка считала, что Баронесса была представительницей почившего в бозе дома Романовых и тщательно это скрывала. Впрочем, Клавка была любительницей конспираций, поэтому ее умозаключения воспринимались многими как откровенное вранье.