– Такое бывает в первые недели, – промолвила Варвара-бригадирша. – Потом привыкнет, если не помрет.
– Нет, – тихо сказала Инесса Павловна, – тут что-то другое. Я знала Иру по этапу. Мы уже там понимали, что нас не ждет ничего хорошего. На этапе погибали люди…
– Всем привет! – влетела с мороза Полька Курочкина. – А кто это плачет?
Она побежала к Ирине и наклонилась к ней.
– Голубушка, да что же это?! Ты не плачь! Мы полюбим тебя, – ласково шептала она.
Ирина подняла голову и смотрела на Польку, словно узнавая себя прежнюю.
Она оглядела женщин вокруг. Они были такие разные и при этом объединенные здесь общим горем. Она вспомнила мать с ее любовью к ней, мать, которая ждала ее. Ирина смотрела на Клавку, та кивала ей, на Ларису Ломакину, которая ей улыбалась, на бригадиршу, азартно подмигнувшую. Это была теперь ее семья.
– Ты чем занималась-то? – спросила Клава Сердючка.
– Я – учительница, – ответила Ирина. – Работала в школе после института.
– Училка, значит! – хмыкнула она. – А у меня тоже высшее образование – дворакадемия с дипломом психолога. Как говорит Кузьмич – высший пилотаж верховой езды!
Женщины захохотали. Ирина улыбнулась. «Вот они, – думалось ей, – русские женщины». Кто они? Матери, жены, сестры; воровки, музыкантши, учительницы, проститутки, блаженные, а в сущности – мученицы. Что знали они в жизни, что видели – одни лишения и предательство! И за любовь платили горем, и побои терпели. Как мало среди них счастливых жен, матерей и дочерей. Только Инесса со своим Левушкой… А остальные, и она в их числе, не знали настоящего счастья.
– Ты послушай, – ласково шептала Инесса Павловна, – нам надо выжить им назло. Мертвые молчат. А мы обязаны говорить. Надо жить…
Ирина прижимала руки к груди.
– Инесса Павловна, – прошептала она. – Я посмотрела в лицо всему самому страшному, что может представить человек! Я не знаю, как жить…
Инесса Павловна обняла ее голову и качала ее, как когда-то мать.
– Ты еще не знаешь себя, моя дорогая. Самое главное внутри тебя – твоя любовь. Ты не представляешь, какой силой она обладает. В ней исцеление. Ее нельзя потерять…
Балаян-Загурская приказала всем идти на ужин. В столовую шли строем. Столовая отличалась от барака только тем, что там не было вагонок, вместо которых стояли длинные, сколоченные как попало из распиленной сосны столы и лавки. На ужин подали баланду – водянистый бульон, из которого редко выныривали куски картошки, свиного сала с кожей, кормовой моркови и переваренного лука. Дали всем по причитающейся пайке хлеба. На второе была сельдь и потемневший мерзлый отварной картофель. На десерт – суррогатный чай с порцией рафинада.
– Мой любимый рататуй, – элегантно улыбнулась Мирра Евсеевна, присаживаясь недалеко от Ирины. – А Фролушка все растет…
В смены лагерного шефа Фролушки особенно не хватало калорий.
Инесса Павловна заметила, как быстро и жадно ела Ирина, и предложила ей свой рацион. Ирина поначалу отказывалась, но потом все же съела. Она сказала Инессе Павловне, что всегда хорошо ела после того, как поплачет, и Инесса Павловна с нежностью погладила ее по голове. Инесса Павловна была несчастна оттого, что приходилось переживать молодым и старикам, детям и больным, попавшим в лагерную систему.
Потом так же строем вернулись в барак. Анисьи не было, и Ирина поняла, что та с Ларионовым. Она легла спать в ватнике, подложив под голову один валенок, а обе ноги засунула в другой. Если бы она постелила ватник на жесткие доски вагонки, ей нечем было бы укрыться, и, наоборот, укройся она ватником, ей бы было жестко спать на вагонке. Это были ее первые шаги к выживанию на зоне.
Уснула она быстро – в бараке все же показалось уютнее и теплее, чем в ШИЗО, да и близость людей словно согревала рядом спящей живой душой. Живот бурлил, отвыкнув от еды. Сквозь сон Ирина еще слышала громкий голос Клавки, спорившей о чем-то с бригадиршей, и как Варвара ворчала на новеньких за то, что те плохо работали и не могли два часа повалить одно дерево. «Нет, – подумала она, засыпая, – жить по совести – вот что. И теперь только надо суметь сохранить себя!»
Глава 9
Как и ожидал Ларионов, Анисья устроила истерику: кричала, что он не любит ее, подложил под Туманова. Ларионов слушал ее молча, попивая коньяк. Он много пил в тот вечер и все думал о пощечине, которую дал Ирине в бане, и о ее лице – сухом, строгом, полном тоски, с темными глубокими глазами.
Потом он разделся и лег в постель с Анисьей, не проронив ни слова. Анисья видела, как грубо и машинально он все делал, словно нехотя исполнив привычный и обещанный долг, чтобы она умолкла. Он всегда был скуп на ласки, но обыкновенно не был груб. В эту же ночь было что-то не так, и Анисья не понимала, а просто чувствовала, что что-то в нем переменилось, и очень внезапно. Он словно и не был с нею…