Анисья презирала Грязлова, но ревность и страх окончательно потерять Ларионова толкнули ее на этот отчаянный шаг – обратиться к нему за помощью. Она знала, что если об этом узнает Ларионов, он навсегда откажется от нее, но рискнула.
Когда она пришла, Грязлов удивился, хоть и не подал виду, но сразу отправил Касымова прочь. Он приподнял бровь, и лицо его от этого стало еще более резким и злым.
– Чем обязан? – спросил он ехидно, указывая на стул.
Анисья с отвращением окинула взглядом жилище Грязлова.
– Есть дело, – коротко сказала она и присела на край стула, словно боясь испачкаться о его мебель. – Я хочу поговорить о Комитете.
Грязлов неприятно улыбнулся и подался вперед.
– Выпьешь?
Анисья взяла стакан не оттого, что хотела выпить, но ей было нужно расположить Грязлова. Она выпила немного водки, оставив на стакане след от алой помады, а Грязлов смотрел на нее, раздумывая, что на самом деле привело к нему любовницу начальника. Он прекрасно понимал, что Анисья была далека от работы Комитета и что ее ничего, как и его, кроме собственных благ, не волновало.
– Так что там с Комитетом? – спросил он лениво.
Анисья сняла с головы шаль.
– Комитет работает для проведения какого-то праздника. Так они всем говорят. И голову запудрили Григорию Александровичу. Но многие считают, что они под этим прикрытием ведут антисоветскую пропаганду, – говорила Анисья, не стесняясь шаблонов.
– А тебе-то что? Ларионов и Губина в курсе – твое дело маленькое, – с усмешкой сказал Грязлов. – Или он вместо того, чтобы тебе под юбку лезть, слишком активно занялся работой этого Комитета?
Анисья выпрямилась. Она не была слишком умна, чтобы вести такие разговоры на дипломатическом уровне, и недовольство сразу проступило на ее лице.
– Во всем виновата Александрова! Это она придумала Комитет, она отравляет нам жизнь. Все забыли про нормы, все хотят участвовать в делах Комитета!
– А что, начальство стало спать с Александровой? – напрямую спросил Грязлов, неприятно перебирая пальцами, похожими на паучьи лапы.
Анисья не выдержала и расплакалась.
– Нет. Но мне кажется, он ее обхаживает, – прошептала она сквозь слезы. – Помогите, закройте Комитет…
– А при чем тут этот Комитет? – спросил Грязлов, но в глазах его появилось что-то неприятное, словно Анисья подкормила в нем какого-то свирепого зверя. Не об Александровой были теперь его мысли, он стал думать о чем-то еще.
Анисья замялась. Она открылась перед Грязловым и не знала, что из этого должно теперь следовать. Она боялась Грязлова, потому что считала его психопатом. Но еще больше она боялась, что Грязлов доложит Ларионову об этом разговоре, и заплакала сильнее.
– Хватит, – сказал Грязлов холодно. – Я подумаю. Иди.
Глава 11
Ларионов в тот вечер, оставшись один, чувствовал, что ему стало очень плохо. Какая-то необъяснимая тяжесть лежала у него на сердце от всех тех слов, что ему наговорила Ирина. Он то думал про ее строгое лицо и надрывность, с которой она плакала в его комнате, и Ларионову казалось, что он увидел ее обнаженную душу, и ему становилось горько оттого, сколько боли было заключено в этой молодой женщине; то думал о ее словах про убийц и каждый раз вскакивал и ходил по комнате, ощущая дрожь от осознания бессилия перед сложившейся ситуацией; то думал о ее презрении из-за домогательств к ней и его отношений с Анисьей, и ему представлялось лицо любовницы – красивое, наглое, пьяное, с желанием к нему, и еще большая дрожь охватывала его. Он понимал теперь, что чувствовали обычно самоубийцы накануне. Безысходность своего положения и положения всех этих людей казалась ему в тот момент настолько непреодолимой, что он не мог ни за что зацепиться: словно твердой почвы не стало вовсе. Ничто не может вызвать в мужчине большей ярости, чем бессилие.
Ирина своей правдой и бесстрашием будто снимала с него старую кожу, и он чувствовал почти физическую боль от этого освобождения. Не так Ларионов думал, он будет жить, когда сражался за революцию, – не морить людей в Сибири голодом он хотел, не с Анисьей разделять постель, не в глуши лагпункта спиваться от понимания этого своего бессилия и несправедливости, которая с ними приключилась.
В нем то закипала ярость на Ирину за отпор, который она ему давала, и унижение, которому его подвергала, то возникало сострадание к ее мукам в лагере. Ему казалось, что она, как никто другой, чувствовала страдания от одного того, что была заключена на зоне. В Ирине он видел внутренние силы и свободу, которые она не умела скрывать, и это могло стоить ей жизни, будь рядом не он, а кто-то другой – такой как Грязлов. Но даже теперь, после того как она окончательно дала ему понять, что никогда не соприкоснется с ним, он испытывал к ней еще бо́льшую нежность и тягу.