Глава 12
Вскоре пришли Федосья и Полька Курочкина; Федосья, с одышкой от своей полноты, села на край вагонки у буржуйки, а Полька, бледная, с вытянутым лицом, бесцветными, но живыми глазами и сбившейся косой, была необычайно тиха и встала у стенки. Федосья, отирая влажное от снега круглое свое лицо, выдохнула:
– Бася Рахович померла.
Новенькие встрепенулись и застыли. Все знали, что старуха Рахович была плоха, и еще на этапе ждали ее смерти, хотя об этом не говорили. Но для новеньких это была первая смерть в лагпункте, свидетелями которой они стали. Другие женщины, уже сидевшие давно на зоне, привыкли, что кто-то постоянно уходил.
Ирина почувствовала, как холод пробирается в ее душу. Нет, здесь им никогда не забыть о смертях и страданиях. Всегда будет происходить что-то, что будет напоминать, где они и что их может ждать. Каждый из них мог в любой момент умереть – от холода, голода, болезней или просто по стечению обстоятельств. Месяц назад на лесоповале придавило отвалом мужчину из соседнего барака. Но его они не знали, а старуха Рахович ехала с ними по этапу и они с Инессой Павловной заботились о ней.
В глазах Наташи Рябовой, чахоточницы, был ужас. Она каждый день думала о смерти, ждала ее и боялась спать ночью от страха не проснуться утром. Эта пытка продолжалась уже несколько месяцев, но она не умирала. Каждая смерть напоминала ей о собственной приближающейся гибели. Только человек, ожидающий смерти, знает, как страшно это ожидание – и не предчувствием боли и предсмертных мук, а осознанием неизбежности исчезновения. Именно этой безысходностью больше всего страшила смерть.
Полька вытащила из-за пазухи маленький сверток в лоскутке старой ткани и с остановившимся взглядом положила на столик у буржуйки.
– Это все, что осталось от Рахович, – процедила она.
Женщины подошли к столу и развернули тряпочку. Там Ирина увидела маленький медальон из латуни, обшарпанный и, видно, открывавшийся часто его бывшей владелицей. С обеих сторон в нем были вставлены крошечные фотографии двух мужчин – это были ее сын и муж. На обратной стороне фотографий женщины прочли: «Ефим и Соломон Рахович». Никто не знал, что с ними стало, были ли они живы: старуха Рахович никогда не рассказывала о них; она была все время плоха и почти не говорила.
Долгое молчание прервала Ирина. Она думала о своих близких, убиенных где-то в подвалах Лубянки или в тюрьме; она так и не узнала всего об их судьбах – знала только, что были они приговорены к расстрелу и казнены.
– Мы должны что-то сделать для нее, – проговорила она, и ее бледные губы тряслись.
Федосья вздохнула.
– Похоронили ее в Сухом овраге, похоронили уже…
– Расписались на лбу зеленкой[21] и закопали как собаку… – промолвил кто-то в глубине барака. – Всех нас так закопают – без имени, без роду, без срока… И коронки вырвут напоследок.
Ирина посмотрела на Федосью глазами, полными слез и жесткости, словно хотела рассказать всему миру об их горе.
– Если мы не можем помочь живым, мы должны хоть исполнить свой долг перед мертвыми, – сухо произнесла Александрова.
– Что ты предлагаешь? – спросила Лариса Ломакина.
Ирина глубоко и часто дышала.
– Мы должны сохранять и передавать кому-то ценные вещи: предметы, фотографии, письма – все, что может рассказать о нашей истории. Федосья, ты можешь выходить за территорию зоны, – обратилась она к Федосье. – Ты должна найти кого-то надежного в Сухом овраге, чтобы он или она хранили наши ценности и вели записи. Возможно, сын или муж Рахович будут еще живы, когда все это закончится. А оно должно однажды закончиться. И тогда мы сможем рассказать наши истории и отдать дань тем, кто умер и умрет в тюрьмах и лагерях. Мы сможем принести на их могилы, если больше некому будет их возвращать, ценные и дорогие их сердцу вещи. У нас должен быть создан мемориал…
Сказав это, она вдруг разрыдалась – горько и безутешно. Она рыдала от горя, которое их постигло, от горя за тех, кого отправили раньше срока в холодную бездну, и от знания того, что у нее тоже, как у Баси, был при себе лишь один дорогой ее сердцу предмет, который она хранила под половицей своей вагонки из страха обыска.
Клавка склонила голову, и слезы капали на ее огрубевшие колени. Она с ужасом вдруг осознала, что сама стала причиной своего заключения на зоне, а все они, эти беспомощные «каэры»[22], были посажены сюда ни за что. Она осталась бы на свободе, если бы не воровала, а они не могли быть на свободе – эти честные и ученые люди. Ее преступная жизнь стала ее выбором, а их заключение всегда было выбором чужим.
21
В советской и российской уголовной среде существует выражение «намазать лоб зеленкой», первоначально означавшее расстрел (смертную казнь), а впоследствии – и просто убийство (при помощи огнестрельного оружия). Это выражение возникло во времена сталинских репрессий, когда расстрелянным или умершим заключенным писали зеленкой на бедре арестантский номер. Поэтому первоначально бытовало выражение: «зеленкой ногу намазать», а про «лоб» стали говорить позднее, хотя лоб к написанию номера зеленкой никакого отношения не имел.