А потом она плакала оттого, что они стали так сильны и дружны с этими разными женщинами, и она почувствовала впервые, что такое Бог, когда смотрела на Забуту, почувствовала, что Бог – это непреклонная надежда человека на спасение. Инесса Павловна знала, что сейчас Забута молилась за них всех, и она открыла незыблемую о себе истину, что никогда больше не сможет смотреть с предрассудками на людей, печься об их принадлежности, потому что не религию в тот момент видела в Забуте, а веру. Она знала, что Забута просит Бога, и что теперь он для всех был един.
Когда Забута закончила молитву, она села на свою вагонку и сложила тряпку. Клавка спрыгнула с верхней полки и бросила на вагонку Забуты кусок сахара.
– Съешь, что ли, – сказала она небрежно. – И вот еще что: сможешь мне кофточку вышить? Страсть как хочется красоты.
Забута взяла сахар и кивнула.
Паздеев вытер слезы и, стыдясь своей слабости, начал озираться по сторонам – не видел ли кто его плачущим. Он смотрел в лилово-зефирное сибирское небо, с которого словно с ускорением падал снег, и ему показалось, что действительно сейчас Бог должен слышать их.
Часовые на вышках мерзли от ветра. Кого было охранять и от кого? Ближайший населенный пункт был Сухой овраг, до которого дойти по снегу в лютый мороз двадцать километров мало кому под силу. Метель мела в эту ночь особенно яростно, раскачивая фонари.
Над воротами в лагпункт фонарь то отклонялся, скрывая во тьме лозунг над ними, то, наоборот, освещал его. На растяжке было написано: «Труд – путь к благоденствию и счастью народа»; пониже висел лозунг с более мелкими буквами и гласил: «Дадим в 1937 году стране 500 000 кубометров леса». Денис почувствовал особенную горечь, вдумываясь в эти лозунги: под вой женщин в бараке и вьюги, закручивающей снег на плацу, эти слова казались ему не смешными и пошлыми, а насмешливыми и подлыми.
Лозунг этот водрузили еще в момент основания лагпункта, и каждый год менялись лишь цифры. Сначала он висел со стороны входа, и Ларионов попросил его заменить чем-то менее циничным, но начальнику Новосибирского управления лозунг нравился и его пришлось оставить со стороны выхода, чтобы заключенные, которые идут на работу, «помнили о цели своего пребывания в лагере». Ларионов тогда усмехнулся в душе, подумав: «Оставь надежду всяк сюда входящий»[23]. Ему это казалось вполне уместным посланием для вотчин ГУЛАГа. Он еще не знал тогда, что его ироничная мысль через некоторое время воплотится в жизнь в еще большей трагедии человечества.
Со стороны входа повесили растяжкку со словами Сталина: «Труд в СССР есть дело чести, славы, доблести и геройства» – советский лозунг, образованный из политического отчета Центрального Комитета XVI съезду ВКП(б), представленного Сталиным двадцать седьмого июня 1930 года[24].
Заключенные шутили, что труд сопровождает их теперь везде – и на входе, и на выходе. На тему труда было создано множество анекдотов и присказок. Один бригадир лесоповала как-то сказал: «Туфта» есть дело чести, славы, доблести и геройства».
С одной стороны, Денис представлял огромные стройки страны, куда подвозили эти кубометры леса, и веселые советские рабочие в пропагандистских «документалках» с задором командовали «вира» и «майна» и позировали с отбойными молотками или бобинами пряжи в «Правде» и «Известиях», с другой – он вспоминал профессоров физики с пилами и топорами… заключенных, с которыми виделся каждый день: в робах, с ввалившимися щеками, торчавшими ключицами, беззубых, покрытых язвами от обморожения, сыпного тифа, страдавшими пеллагрой и дизентерией, и тех из них, кто падал на лесоповале, так и не дождавшись воли.
Он начал быстро ходить вдоль избы Ларионова, считая шаги, чтобы не слышать этого внутреннего голоса, который говорил ему страшные вещи. Он шмыгал носом и потом принялся читать Блока; и от этого вышагивания и скрипа фонарей Блок казался еще более свирепым со своим «Аптека, улица, фонарь…». В ритме его стиха слышался приговор, который уже давно приведен в исполнение.
Ларионов уже тоже знал о смерти Рахович и что ее похоронили в Сухом овраге, где она умерла в больнице после долгих, мучительных недель болезни и борьбы Пруста за ее жизнь скудными средствами. Смерти в его лагпункте не были частыми вследствие его лояльности к заключенным, но каждая смерть напоминала ему о том, что жизнь в лагере была тяжелой, даже несмотря на его усилия, и для части заключенных – непереносимой. Он тер виски и мучительно думал, что все потуги тщетны.
То он представлял веселые картины изменяющейся к лучшему жизни, которые сулила работа Комитета; вспоминал горящие глаза людей, стремившихся воспрянуть из самой тьмы пропасти, в которую их погрузили; вспоминал благодарный взгляд Ирины на последнем собрании (с оттенком милосердия и грусти) и ее строгое, уверенное лицо; то все ему рисовалось в самых мрачных тонах и он представлял заключенных, особенно женщин, с их вечным упреком и усталостью в лицах; думал о словах Ирины, когда она назвала его «палачом»; и тогда ему казалось, что надежды для него быть не может, и он хотел сгинуть, как другие, чтобы от него не осталось и следа, ибо какой след мог оставить он – «палач» в их глазах и ничтожество в собственных.